— Жаль, что нельзя, — эхом я повторила за Чарли, и перевала взгляд с глубины мягко освещенной комнаты — лучи солнца растекались по помещению серо-голубыми лучами, обратно на парня, улыбнувшись, несмотря на легкое сожаление, заранее проявившееся в голосе, его пушистым ресницам на прикрытых глаза. С закрытыми глазами его лицо теряло на мгновение ту напряженность и тревожность, что обычно сковывали его, пробираясь и во взгляд, который вечно ускользал в несмелости от моего. Мне хотелось спросить, что же такого неспокойного в жизни Чарли, что ему хочется возвращаться сюда. Нет, я его, конечно, понимала — в библиотеке и правда было приятно, но не приходилось и сомневаться, что мои причины для беспокойства не могу сравниться с тем, что заставляет Чарли каждый раз входить в зоны, или же — резать свои вены. Ну вот, я это наконец сказала, а то даже в голове не могла произнести это ужасное словосочетание, как если бы каждое из слов белой полоской проходилось по моей душе; я не знала, насколько плохо всё должно быть, что бы... Что бы человек решился на такое, и сейчас смотрела на Чарли со странной примесью сожаления, печали и нежности, готовая уже вместо библиотеки разрешить ему остаться тут хоть навсегда, лишь бы он больше не переживал те ужасы, что довели его до столь отчаянного шага. Еще хотелось протянуть руку и сжать его ладонь — ну, просто, в жесте поддержки, хотя это явно выглядело бы странно — Чарли ведь не имел ни малейшего понятия о мыслях в моей голове.

А вот я его ответ на свой вопрос узнала за секунду до того, как он таки был озвучен — по слегка напрягшемся губам, словно выдохнувшим это непростое признание сначала невидимым облаком, и лишь потом — словами. В этот же момент я смущенно дернулась, взгляд от губ перевела куда-то вправо, пройдясь ним по траве и спрятанной за ней мраморной плитке, ведущей вглубь библиотеки, и по плющу, змейкой тянувшемуся по полу, чтобы потом цепляться и подниматься по стеллажам или по стойке регистрации; а еще — сжала отчего-то губы, в первые наверное за нашу встречу, стремясь скрыть улыбку. Было как будто стыдно, и румянец неровными пятнами прошелся по щекам. А потом любопытство пересилило, и я так посмотрела на него, ожидая, уже привычно, не встретить его взгляда, точно так же избегающего моего, как и я иногда — его, а вместо этого натыкаясь, совершенно без предупреждения, на коричные диски его глаз. Это было неожиданно и поэтому я замерла, словно олень в свете фар, рассматривая их пока Чарли не увел свой взгляд прочь. И я тоже — рассматривала его волосы, в которых, и правда, листочка больше не было. Наверное? Или он где-то спрятался в жестких (на вид, а на ощупь?) прядях? Сложно было сказать... — Наверное, — я, видимо, тоже завела себе привычку повторять — не свои слова, а за Чарли, — я его не вижу. Может, он упал когда мы перемещались? Но ты не волнуйся, — сразу же торопливо соскакиваю на тему, где не фигурируют тени, — его обязательно подняла какая-то веточка и сейчас он цветет на ней. Или, может, на каком-то цветке... Возле дерева полевых цветов и правда было много, а в остальной библиотеке они встречались лишь изредка, видимо, особенно сильно нуждаясь в солнечном свете.

Рассказ Чарли про Мельбурн я не сразу поняла, вернее — не сразу поняла, к чему он это рассказывает, а потому слова про опекунов дошли до меня чуть позже, и глаза я вытаращила на бабочку, словно спрашивая именно у неё, а не у Чарли, что же это значит. Я понимала слово, понимала его значение, но никак не могла представить себе это в реальности. Чем больше мы с Чарли говорили, тем больше мне начинало казаться, что мы и правда из разных миров. И в его мире произошло уж слишком много несправедливостей... — Что? Я определенно слушала Чарли, но не слышала, возвращаясь мыслями и к полосам на его руках, и к общему неуверенному поведению, которое только сейчас начало немного исчезать, позволяя мне познакомиться с улыбкой Чарли и с его способностью увлекательно что-то рассказывать, а не ограничиваться простыми предложениями, больше прошептанными, чем произнесенными. — Есть, — чуть запоздало, но я таки вспомнила и ответила на его вопрос, еще раз покраснев из-за того, что так невнимательно слушала, спрятав румянец за волосами, пока поднималась на ноги. А потом, сделав уже пару шагов в сторону стойки, на которой оставила папку с золотистым тиснением, поняла еще одну вещь — Чарли хочет сделать для меня оригами. На эту мысль я улыбнулась уже более открыто, потому что стояла я к Чарли спиной и улыбки он этой не видел. Почему я её хотела скрыть от него, как и раньше, когда он открыто говорил что хочет провести время именно со мной, а не просто в библиотеке? Не знаю. Мама, наверняка, могла бы найти это объяснение, но я чувствовала лишь какую-то смутную неловкость от этих признаний Чарли, а оттого предпочитала свои эмоции скрывать, чтобы... Чтобы не почувствовать что-то неправильное или чтобы он не увидел мои неправильные эмоции.

В тонкой папке было несколько плотных листков. На первом, правда, появились две записи. «Кэтрин Лэстер — История Времени, Приключение в Тени, Волшебное сияние; Чарльз Миллер — Древо Вечности». Это книги, которые мы взяли, — поняла я, сверившись заодно и с лежащими на стойке принесенными книгами. Но если Чарли увидит этот лист, он поймет, что я не местная. Снова покраснев, я прячу первый листок под обложку книги про сияние, а саму папку беру с собой, по возвращению к дереву протягивая её Чарли. — Вот тут можешь взять, — говорю, присаживаясь снова на траву, в этот раз — на колени напротив парня. Оригами я тоже умела делать, ну, вернее, только кораблик, а потому было интересно, какую фигурку решит показать мне Чарли. А пока я думала про то, что, может, Чарли и вовсе не местный — раз его родители, вернее, ой, опекуны, живут в Мельбурне. Тогда что он делает в Аделаиде? Просто проезжий? «И ведь не спросить!» Ох, сколько раз мне говорил папа, что обманывать плохо, но только сейчас я понимала, как это неудобно, на самом деле. Я не могла спросить о многих вещах, которые меня интересовали, не могла рассказать о чем-то своем, личном... Мне вот хотелось сказать, что у моих родителей никакой мастерской нет, а было бы так классно! В школе я обожала уроки рукоделия, особенно — когда мы целый семестр занимались лепкой керамики... Видимо, Чарли научился ремонтировать вещи у своих опекунов, проводя с ними время в их мастерской, наблюдая, как они работают. Я была на работе и у мамы, и у папы, но везде была скука смертная. Плюс у мамы в тот день еще плохо работала кофемашина, выплескивая вместо капуччино только горький эспрессо. — Это классно, что Мэри тебя научила этому, — говорю, наблюдая, как ловко загорелые пальцы складывают уголки бумаги, — а ты вообще много времени проводил ну, с семьей? Мне хотелось добавить, что вот я — не очень, потому что мои родители всегда много работали и я очень завидовала тем детям, которых со школы забирали домой именно родители — мама или папа, а вовсе не няня; таких, правда, в моем окружении было очень мало, а потому было особенно интересно, как обстояли дела в семьях, где дети были на первом месте, а работа — на каком-то другом.

Отредактировано Emma Rittenhouse (2021-09-29 20:25:55)

Подпись автора

«Она — злое, насмешливое создание!» — подумал Обломов,
любуясь против воли каждым её движением.

Бабочка действительно была — слегка удивленно качнула крыльями, пока её переносили с плеча на волосы, потом вспорхнула на секунду, устраиваясь поудобнее, и мне даже показалось — сейчас улетит, но нет: под моим пристальным взглядом осталась розовым украшениям в волосах Чарли, наподобие тех, что я носила в детстве. Она настолько не вписывалась в выглядящие очень грязными и запутанными волосы парня, как если бы Золушка надела хрустальные туфельки вместе со своим рабочим платьем. Я улыбнулась больше ради Чарли, уже поднимаясь на ноги, но улыбка получалась какой-то резкой, осветив моё лицо не столько солнечным светом, сколько молнией во время грозы. «Только оставайся тут», — обращаюсь мысленно то ли к бабочке, то ли к Чарли, подумав, что если она упорхнет прочь, как любое непоседливое существо, и Чарли решит, что это тоже знак, что пора уходить, что библиотека его прогоняет... А мне этого так не хотелось!

Поэтому я возвращаюсь с листочками к Чарли чуть спеша — мне было тревожно оставлять его одного, как если бы он вдруг мог исчезнуть и даже не попрощаться. Но близость дерева снова растекается по мне густым медом, успокаивая, приглаживая мысли, и согревая поледеневшие было кончики пальцев, когда я протягиваю парню папку с листками, придвигаясь чуть ближе и едва ли не заглядывая ему за плечо, пока он бережными, но четкими движениями складывает из бумаги пока еще непонятную фигурку.

Его «долго рассказывать», хоть и прозвучало вполне равнодушно, ограненное еще и небрежным пожатием плеч, но смуглые пальцы, на которые я сейчас как раз и смотрела, определенно задрожали, оставляя на светлой бумаге чуть более отчётливые следы. Я быстро, скрывая взгляд за опущенными ресницами, посмотрела на него — всё ли хорошо? Насколько может быть хорошо во всех этих недоговорках, которые оставляем и я, и он, пряча правду в тихих вздохах и отведенных взглядах ничуть не хуже, чем в тенях. Так и хотелось сказать, что я никуда не спешу, если он вдруг хочет поделиться своей историей, но уж слишком эта фраза про недостаток времени звучала лишь вежливым оправданием нежелания делиться. И я понимала Чарли, да — с чего бы раскрывать душу абсолютному незнакомцу, но с другой стороны — так думать о себе или то, что он так думал обо мне — было обидно. «Нашла на что обижаться, сама то как себя ведешь?» Мне было очень стыдно — это чувство сменяло алым румянцем смущение на лице, а потому встречный вопрос Чарли, задумавшись, я встречаю очередным долгим молчанием, вместо улыбки на его забавное предположение. «Может, и правда придумать, что я, словно Дюймовочка, родилась прямо в дереве?» Нет, эту мысль я тут же откинула — еще больше тонуть во лжи не хотелось, да и... Честно говоря, мне еще никогда не приходилось рассказывать о своих родителях. Это никогда никому не было интересно, ну, кроме стандартных — где они работают, и можем ли мы позволить себе Сант-Мортиц зимой и Мальдивы летом.

— Мм, да, у меня есть семья. Мама, папа и младший брат, — сейчас Джон даже не казался таким противным, как вчера вечером, к примеру, когда мне пришлось отдать ему (под пристальным взглядом мамы) последний шоколадный крекер. Тут я таки улыбнулась искренне. — Но мы тоже сейчас меньше общаемся, чем раньше. Раньше тоже было не прям много, но больше, чем сейчас... Понимаешь? Я посмотрела на Чарли — уже давно я выбрала какую-то одну точку у него на щеке, и смотрела исключительно на неё, избегая поднимать взгляд на его глаза или опускать его слишком низко, рискуя вновь соскочить на шрамы на запястьях. — Мне, — сглотнула и посмотрела на бумагу песочного оттенка, — мне жаль, что она не голубая, — и сжимаю руки на коленях в кулачки, искренне расстраиваясь из-за того, что не смогла помочь Чарли. Мягкое волшебство дерева тут же начало пробираться теплой волной по позвоночнику, словно лаская и успокаивая. Я кивнула на слова Чарли и поправила волосы, упавшие было на лицо. А потом, вслед за ним, подняла голову к небу, с грустью отмечая, как день сменился ночью. «Так мало времени...» — Это ничего страшного, — поспешно говорю, — библиотека не закрывается на ночь... А потом смотрю вниз, на его руки, протягивающие мне цветок из бумаги.

Незабудки... В этом было слишком много символичного. — Чарли... «А что сказать?» Я сидела в расстроенных чувствах и не находила слов, чтобы правильно ответить на этот жест — такой наивный, простой и честный в своем стремлении оставить что-то на память о себе незнакомой девочке из другого мира, в который он больше никогда не вернется и с которой никогда больше не увидится. Медленно, очень медленно я протянула руку, забирая бумажный цветок из его пальцев — осторожно, чтобы не дотронуться и не спугнуть, хотя так сильно хотелось обнять его, в приступе невероятной нежности. — Ты добрый человек, — всё же, я была права, когда говорила чуть раньше, что никогда не встречала никого, похожего на Чарли. Его поведение казалось слишком невероятным для того мира, в котором мы с ним жили, но в данный момент не он казался чудным, а мир, в котором отчего-то было слишком мало таких человечных людей, как Чарли... — Спасибо, — всё ещё сжимая цветок в руках — очень бережно, я поднимаю глаза на Чарли. — Мне бы тоже очень хотелось дать тебе что-то на память, но я не могу... И не только потому что ничего в библиотеке мне не принадлежит, но и по той простой причине, что забрать с собой Чарли в другой мир ничего не сможет, разве что — приятные воспоминания. Но... Как я могу в этом ему помочь?

Снова ветер заставил ветви дерева заскрипеть недовольно в движении, тогда как листья зашептали что-то на своем волшебном языке. Я подняла голову, успев заметить, как одна из звёзд пролетела над нашими головами яркой вспышкой, скрываясь где-то вдали за горизонтом. Потом задала вопрос, мысленно, зоне и довольно кивнула, получив ответ. — Сейчас будет звездопад... Хочешь посмотреть?

Подпись автора

«Она — злое, насмешливое создание!» — подумал Обломов,
любуясь против воли каждым её движением.

Мы определенно добавляли цвета в это зеленое царство; я заметила, как покраснел Чарли, потупила глаза, вновь застряв взглядом где-то на середине щеки, и покраснела еще больше в ответ. «Неловко.» Пальцы всё ещё ощущали слегка шершавую текстуру бумаги, и я аккуратно прошлась подушечкой большого пальца по одному из лепестков, поглаживая его легонько и опустив лицо, рассматривая то свои руки, то четкие линии цветка.

— Я..., — и хотела уже было ответить, что нет, я не одна, но потом его фраза наконец сложилась вместе с остальным в один полноценный пазл, и я снова посмотрела на Чарли, ища в его взгляде (ускользающем) подтверждение своей догадке. Он думал, что я совершенно одна и решил остаться здесь «со мной», чтобы я не была одна хоть этот короткий отрывок времени, пока зона не начнет пробираться в мысли, вытесняя прочь желание вернуться в реальный мир. И это было так — я бы сказала «мило», если бы это слово не набило уже оскомину, своей плоскостью полностью опошляя добрые порывы Чарли. Поэтому я замолкаю, отвожу глаза, снова ругая себя за то, что не могу объяснить ему всей ситуации — вернее, конечно, могу, но в таком случае он наверняка пожалеет, что сделал мне подарок, встанет и уйдет в прохладу книжных стеллажей в поисках выхода из библиотеки. Этого мне очень сильно не хотелось, так сильно, что я была готова даже заталкивать подальше свои порывы признаться во лжи, на ходу придумывая объяснения и переделывая правду так, чтобы она больше подходила под нынешнюю реальность. — Нет, не в моей работе дело, — ведь я не работала, — просто, так случается, наверное, когда вырастаешь. Становится не о чем больше разговаривать... Я подняла взгляд на Чарли — неужели у него не так? Но он ведь говорил, что стал меньше общаться с родителями; почему тогда? И этот вопрос тоже отправлялся в копилку незаданных.

— Мне кажется, правильным будет, если только ты будешь уметь делать эти незабудки. Тогда твой цветок будет единственным тут. И я никогда не смогу сделать так красиво как ты, только бумагу переведу, — это я добавляю уже чуть тише, теряя слова в шуме ветра над нашими головами. С каждым вдохом в прохладной библиотеке становилось еще более морозно, и душистость книжных страниц и полевых цветов постепенно растворялась в ночной свежести, которая царицей опускалась на библиотеку, укрывая её бархатным синим покрывалом с россыпью серебряных и золотых звёзд. Но следующий мой вздох прервался словами Чарли, и я задержала дыхание, подняв на него глаза — ну, или около него, где-то между плечом, острыми кончиками сбившихся вместе волос и утопающего в ворсе травяного ковра каким-то стеллажом. «Я ему что-то дала?» Я посмотрела на книгу, потом — на стопку нетронутой бумаги неправильно цвета, потом — на руки Чарли. Что же? Я даже ведь не помогла ему, как он помог нам с деревом, так что же... Или он так просто говорит из вежливости? Но тогда это опять было нечто, за что я ему была должна и никак не наоборот... Вздохнуть так пришлось, а рука сама потянулась к юбке, сжимая ткань и оставляя на ней некрасивые заломы. Но спрашивать я не решилась — ограничилась лишь ответной улыбкой, довольствуясь тем, что на лице Чарли она сияла вполне, кажется, искренне, а значит — что-либо он нашел во мне, ему нравится; разбираться же в причинах — работа моей мамы, а вовсе не моя.

Трава под спиной оказалась мягкой, приятно пружиня и поддерживая тело, и почему-то теплой, хотя воздух опалял легкие прохладной ночной свежестью при каждом новом вдохе. Я обняла себя за плечи и скрестила ноги в щиколотках, задрав голову к небу, сейчас прорывающемуся сквозь будто бы поредевшую листву с особой упрямостью, желая показать своё особенное шоу. Мне было интересно, действительно ли эти звёзды под нами — лишь отголоски давно умерших небесных тел, как и на земле, но я не могла ничего знать про землю, а оттого молчу, провожая взглядом скрывающие за горизонтом огненные хвосты. Голос Чарли сначала улетал куда-то ввысь, к тем самым звездам, а потом лишь отбивался от стеклянного купала, возвращаясь ко мне глухим эхом. — Ты почувствуешь, когда можно будет загадать желание, — вновь обтекаемо отвечаю, но вновь — абсолютную правду. Иногда можно загадать тысячу желаний на звездопад и ни одно из них не почувствуется правильным, а иногда, в самый случайный момент, можно посмотреть на часы, увидеть там 11:11 и ощутить какую-то особую энергию вокруг себя, а как загадаешь желание, мир словно на мгновение становится в сотню раз ярче. Я улыбнулась этому воспоминанию, теплой волной прошедшейся по чуть замерзшему, покрывшемуся мурашками телу, и повернулась навстречу взгляду Чарли. — Ты уже достаточно помог, — еще чуть шире улыбаясь, говорю ему, не переставая поражаться этому его желанию, или скорее даже — черте характера, учитывая, как упорно он предлагал помощь или же не предлагал, а просто помогал. — Но, — и я замолчала на мгновение, скользнув взглядом вниз к его рукам, сейчас скрещенных на животе, скрывая шрамы. — А у тебя всё хорошо? Ну, там, откуда ты? Потому что я тоже любила помогать и сейчас особенно сильно хотела протянуть руку к этому парню, который, кажется, был готов спасать всех вокруг; но кто же тогда спасет его?

Подпись автора

«Она — злое, насмешливое создание!» — подумал Обломов,
любуясь против воли каждым её движением.

Когда я смотрю на звезды, ярко сияющие своим холодным голубым светом сквозь идеально прозрачный стеклянный купол библиотеки, я чувствую умиротворение. Оно растекалось парным молоком по каждой клеточке скованного в тонкой кольчуге из инея тела, вырисовывая поверх лучащихся звёзд другие картинки, сотканные из серебристых нит воспоминаний. В детстве, из которого я еще не совсем выбралась, если верить заверениям отца, иногда то укоряющего меня в отсутствии ответственности, то пеняющего на мой юный возраст, я точно так же лежала, рассматривая россыпь из звёзд на потолке своей комнате — пластиковых, конечно, оттеняющих полумрак комнаты в ядовито-зеленые оттенки, но стоило только применить лишь немного фантазии, как это фальшивые звёзды становились настоящими, а одеяло с мордашками из «леди и бродяга» превращалось в точно такой же травяной ковёр с узором из белых полевых цветков, тянувшихся ввысь, к ночному небу. Мы расклеивали эти звёзды вместе с папой — я сидела на его плечах, и иногда мы прерывали это занятие на игру в «вертолет», с визгом рассекая комнату, рискуя повалить лампу, статуэтку феи на книжном шкафу и зашедшую узнать, что тут происходит, маму — с ног. А потом да... Со временем, темы для разговоров меняются, как и сказал Чарли; вместо сказок на ночь — лекции про важность высшего образования, вместо походов в парк — походы к важным людям, «чтобы налаживать связи». «Это важно, дочка», — говорит отец, целуя меня в щеку, а я так и не нахожу в себе сил, чтобы спросить — важно для кого?

Наверное, я бы обязательно вздохнула на этом месте, всколыхнув вечерний воздух облаком из тут же рассеявшегося пара, но именно в этот момент темное небо рассекает краткая искра — еще одна звезда скрылась за горизонтом, обозначенным в нашем случае широкими листьями волшебного дерева, в вечерней полумгле кажущимися больше синими, чем изумрудными. И я замираю, прочертя взглядом линию вслед за исчезающим сиянием звезды, чтобы потом скосить взгляд на Чарли, чуть прикрыв глаза, отчего его лицо было покрыто тонкой паутинкой тени моих ресниц — увидел ли это и он? Его лицо было обращено к небу, но губы оставались безразличными, не дрогнув в той лёгкой, почти невесомой улыбке, которая невольно поселяется на лице каждого человека, хоть на секунду повершившего в чудо. Я сжала пальцы на своих плечах чуть сильнее — даже не столько от голоса, сколько от грусти, которая невидимым слоем краски лежала на лице Чарли даже в таком хорошем — тут я мысленно благодарю дерево за всё, что оно для нас делает — месте, не позволяя ему до конца проникнуться местной магией. Поэтому и мой вопрос звучит чуть более взволнованно, чем праздное любопытство, которым, возможно, и были припорошены мои первые вопросы, но оно уже давно превратилось в настоящий, живой, пусть и немного скрытый за застенчивостью, интерес. Чарли совершенно не был похож ни на кого, кого я знала, а оттого казался и правда существом с другого мира.

И его слова, то, с какой осторожностью он произносил фразу — словно каждое слово было выковано из хрупкого хрусталя, заставляют меня чуть подняться, опустив локти на мягкий моховой настил, чуть влажный от ночной росы, и посмотреть на него, чтобы тут же — конечно! — смутиться от подобной прямолинейности и быстро перевести взгляд на собственные коленки, сделав вид, что цветочный узор на едва прикрывающих их юбке вдруг требовал моего полного и незамедлительного внимания. И радуюсь, когда Чарли таки продолжает, несмотря на моё наглое вмешательство в его монолог, свою фразу, заставляя меня чуть вздрогнуть от той тихой обреченности в его словах. И тишина, которая обрушилась после них, всё просила меня её прервать, сказать «это не так» или «не говори так», в общем, все те стандартные фразы, которые взрослые говорят друг другу, когда ничего другого на ум не приходит. Но я молчала, рассматривая край юбки, потом — в сеточку мурашек на ногах, на розовый шрам над правой коленкой, когда я упала, споткнувшись об одну из игрушек Джона, потому что слишком была сосредоточена на книжке, на желто-синий синяк чуть нижу — ударилась об угол кровати; в общем, я занимала свою голову чем угодно, лишь бы не обращать внимания о звенящую тишину, которую, конечно, положено соблюдать в библиотеке, но это правило мы с Чарли уже давно оставили в прошлом. Но молчание, вопреки моим опасениям, не становится точкой в нашем разговоре, и парень таки продолжает... Я сжимаю пальцы на подоле платья и потупляю взгляд. Думаю сначала, и тоже — долго, лишь слегка улыбаясь на его слова про курсы, точно зная — Чарли это не увидит, потому что вот уже сколько минут не меняет своей позы, рассматривая ночное небо в крапинку из звёзд.

— Когда..., — тушуюсь, потому что мой голос вдруг кажется слишком звонким после долгой тишины, и продолжаю едва ли не шёпотом, — когда ты смотришь на меня, я не чувствую агрессии, если что. Наоборот, это очень приятно... Как будто... ещё один способ вести разговор... Ну, не только слушая и отвечая на слова, но и видеть реакцию... И у тебя очень красивые глаза! Ну, когда конечно в них нет теней, — я опять поторопилась и сейчас запнулась, как будто прикусив язык, чтобы тут же броситься оправдываться. — Нет, твои тени тоже хорошие, и они помогли нам, но они как будто скрывают твои настоящие глаза, — совсем как стены против окружающего мира... Я определенно запуталась, покраснела, поправила нервным движением прядь волос и поменяла тему: — Да, все мои друзья уже выбрали, кем будут, а тем, кто не смогли определиться сами, выбрали их родители. Папа говорит, что им тоже надо было так сделать, а мама говорит, что ничто, навязанное против воли, к добру не приводит..., — и я опять замолчала, подумав, что, наверное, этот монолог совсем не вяжется с волшебным миром библиотеки, но я так запуталась в своих добрых побуждениях поддержать Чарли, превратившихся в одну сплошную нелепость, граничившую с грубостью, что совсем забыла, о чем можно рассказывать, а о чем — нет. «Лишь бы не заметил...»

— Немного..., — поэтому чуть рассеяно отвечаю, хотя раскрасневшиеся от стыда щеки сейчас чуть помогали поддерживать нормальную температуру тела. — Ночью здесь бывает прохладно, — и я киваю в стороны цветков, полностью укрытых пеленой изморози. — А ты?, — хотя его ладонь на моем коже ощущается теплой, я задаю этот вопрос, боясь пошевелиться — лишь бы он не убирал свою руку. В этом его жесте не было ни намека на сальность или какое-то покровительство, лишь простая учтивость, теперь — когда я знаю немного его предыстории — стоящая еще больше, чем чья-либо чужая галантность. Но, несмотря на всё это, я знаю и другое — время неукротимо бежит вперед, отсчитывая уже не минуты, а часы, как мы «потерялись» в реальном мире, и скоро мои родители начнут волноваться... А есть ли кто, кто волнуется сейчас за Чарли? Потому что парень, который так искренне переживает за всех окружающих, достоин иметь кого-то, кто бы ждал его дома, нервно посматривая на часы — возможное, даже те самые, с кукушкой.

Подпись автора

«Она — злое, насмешливое создание!» — подумал Обломов,
любуясь против воли каждым её движением.

В переливах лунного света, кое-как пробравшегося сквозь плотную листву, наш травяной ковер казался уже не глубокого изумрудного цвета, а расплёскивался в более темные оттенки, почти чёрные, заставляя меня щуриться на окраины поляны, волнуясь, не вернулись ли тени обратно. Вернее, не волнуясь, а просто любопытствуя — волноваться о тенях, будучи рядом с Чарли, было смешно. Но я чуть меняю позу, с осторожностью опуская руки в мягкий мох, чуть примятый нашими телами, и принимая чуть более вертикальное положение. Глаза же, всё же, редко когда покидают лицо Чарли, на котором тени от ветвей дерева нарисовали причудливую картинку, похожую на те, что висят на белых стенах Самстага. В последние месяцы у меня выдалось очень много свободного времени, которое я трачу, в том числе, и на прогулки по всевозможным музеям, галереям, выставки и прочим местам, пустующим в рабочие часы.

— Я тоже очень рада с тобой познакомиться, — после небольшой паузы говорю, и пытаюсь посмотреть ему в глаза, тогда как рука снова тянется поправить прядь волос, послушно лежащую там, куда я её определила лишь несколько мгновений назад. Мой голос тих и тонет в выдохе, совпадая с вновь вернувшимся в библиотеку ветром; трава под руками слегка задрожала, прогнувшись под его несильным, но уверенным напором. Обычно люди говорят «приятно познакомиться», «рад познакомиться» в самом начале знакомства, и меня всегда это смущало — ведь тогда мы не знаем абсолютно ничего о человеке напротив, кроме его имени и, может быть, места работы. Но в случае с Чарли эта фраза была абсолютно оправдана — я знала его, знала о его добром сердце, готовом помочь абсолютным незнакомцам в совершенно чужом для него мире; знала о его любви к фантастическим историям, и о тех грустных историях, которые отпечатались печалью в его глазах, заставляя его сомневаться и в себе, и в окружающем его мире. Знала и о том, как он даёт вторую жизнь вещам от которых остальные отказались, и как умеет превращать простой листок бумаги в волшебный цветок. А самое главное, я знала, что Чарли тоже искренен в своих словах и в своих чувствах, и это знание помогало мне противостоять звенящему чувствую грусти, расползающемуся в груди от мысли, что совсем скоро нам придется расстаться. Дерево останется тут в одиночестве, рассматривая успокоившееся после звездопада небо, а мы разойдемся по своим домам — возможно, они будут совсем рядом один с другим, но нам никогда об этом не узнать.

— Понимаю, — киваю на его слова, хотя, наверное, не должна была понимать. Но температура в Аделаиде и правда заставляла мечтать о поездке на родину к рождественским оленям, оседая на теле липкой оболочкой сразу же при выходе из дома. Но сейчас, когда ветер пробирался сквозь намокшую во время лежания на траве тонкую ткань платья, вздымаясь по позвоночнику и проникая в каждую косточку, романтика северного полюса резко теряла всю свою привлекательность, а палящее солнце переставало казаться таким уж и страшным наказанием. Этот мой кивок становится ответом и на остальные слова Чарли, потому что мне больше было нечего ему сказать; я только посмотрела снова — хотела было на него, но получилось немного мимо, за его спину, где терялся в ночной темноте густой плющ. — Помогу, — наконец добавляю, моргаю и улыбаюсь — немного растеряно, переводя взгляд на свою ладонь в его руках, поднимаясь потом вверх по выступающим венам к запястьям с белыми линиями на них, потом — к рукаву синей футболки, переходя на плечо, шею, кончики волос, щеку и, наконец, к глазам. Тогда я и легонько сжимаю его руку в ответ — она кажется горячей по сравнению с моей.

Поднимаюсь, смущенно опираясь на ладонь Чарли, потому что вторая рука всё еще держит белый цветок оригами и я боялась его испортить, прижав его к мокрой траве. — У вас же тоже бывают звездопады?, — делая несколько шагов в сторону, в мягкую полутень прохода между стеллажами — рядом с Чарли темнота совсем меня не смущала; мне же не хотелось, чтобы дерево видело, как мы уходим. Конечно, я знала про звездопады, мы даже ходили смотреть один из них вместе с Ноа, но это абсолютно не так: он всё хотел целоваться, а потом увидел каких-то своих знакомых и потащил меня к ним пить пиво и шутить пошлые шутки. — Может, если вдруг тебе доведется увидеть один из них в твоем мире, ты вспомнишь про меня? А я буду думать про тебя, когда звёзды будут падать здесь... Я покраснела, но золотое свечение портала, послушно открывшееся после пары взмахов руками, забирает всё внимание на себя. — Вот и всё, наверное, — я неуверенно качнулась с носка на пятку, и сдержала вздох — Чарли абсолютно не надо переживать больше того, чем он переживает. — Спасибо тебе, за всё, знаешь? — и я вновь поднимаю на него взгляд, замечая одну маленькую деталь и оттого улыбаясь чуть ярче. — У тебя снова листок в волосах... Видимо, пожелание счастливого пути.

Подпись автора

«Она — злое, насмешливое создание!» — подумал Обломов,
любуясь против воли каждым её движением.