Всю свою жизнь Бальзак намеренно избегал людей, которых не понимал: мисс Эвердин, поджидавшую своего внука у школы; Джона Моррисона, часто захаживавшего к отцу; Тейлор Купер, соблазнившую едва ли не каждого парня на курсе. И если бы Бальзак хотя бы на минуту поверил в существование высших сил, какими их привыкли рисовать верующие, он бы сказал, что Логан Кроу был послан ему не случайно.

Но Бальзак не верил.

Рациональное зерно, которого он ещё не лишился, говорило Бальзаку шагнуть обратно в разлом, откуда он и пришёл, потому что ни одна история о крепкой дружбе, как он думал, не могла начинаться с захвата. В ушах у Бальзака шумело, он больше почувствовал отпадающие от натяжения ткани пуговицы, чем в самом деле услышал — и ещё плохо соображая, спросил на немецком: «Я могу вам чем-нибудь помочь?».

Логан, разумеется, не знал немецкого. Он не знал, зачем распустил руки, не мог объяснить своего поведения и так и не сказал, какой разлом привёл его в Зону. Логан мямлил, словно то, что происходило в его голове было для него гораздо интереснее, чем окружающая реальность (если её можно было назвать таковой) и Бальзак подумал, что это, должно быть, его первый раз. Такое бывало: по статистике не все люди, любившие путешествия, оказывались морально к ним готовы. Что уж говорить о переходе в другое измерение.

Хотя с измерением, впрочем, ясности на деле было не больше, чем с Логаном.

Потом была церковь и Бальзаку начало казаться, что у него получится разгадать природу чужих странностей. Дела с человеческой психологией у Бальзака шли неважно: если бы кто-нибудь поставил перед ним десять человек и попросил после разговора с каждым определить одного, готового пойти на самоубийство, Бальзак не решился бы даже ткнуть пальцем в небо; но Логан Кроу оказался сыном проповедника, которого в ЦИР уже подняли на смех. Верующих считали неустойчивыми, неуравновешенными, подверженными эмоциям и это говорили о христианах: что же тогда станут через месяц-другой рассказывать о людях, уверовавших в конец света?

Отвечать на этот вопрос Бальзаку не хотелось: он не желал зла ни Лукасу Кроу, ни его сыну, ни всей их диаспоре. Всё, что его интересовало — идея их культа и то, как сильно эта идея способна повлиять на мир. Поэтому он предложил Логану пообедать вместе — Бальзак хотел задать ему пару вопросов, может — выслушать, потому что ни один человек не способен на откровенность «задаром». И в его планах, разумеется, не было никакой поездки на ферму.

И «не случайных прикосновений» тоже не было.

— Довольно высоко. — ответил Бальзак, бросив на дерево беглый взгляд, — Тебе самому не страшно было свалиться?

По правде говоря Бальзака мало интересовала эта история — Логан улыбался, словно ему было семнадцать, у него сегодня был день рождения и ему впервые вручили что-то кроме мягких игрушек и носков с вышитыми на них кенгуру. И эта улыбка, такая же красивая, как у Энди Кокс, заставляла Бальзака нервничать. Солнце размаривало его, поля навевали странное ощущение духовной сытости, а рыжие волосы Логана будили в нём воспоминания о маме. У неё ведь был такой же цвет волос.

Когда Логан схватился за его запястье, Бальзак медленно, почти ошалело моргнул. Он хотел было отнять руку, но это было бы невежливо; это было бы оскорбительно — потому что никто ещё на памяти Бальзака не относился к такому жесту иначе.

«Стой» — хотел сказать Бальзак, заметив золотистую рябь разлома.

Что-то внутри него вопило: «я к этому совершенно не готов». Чуть погодя Бальзак назвал это «что-то» здравым смыслом.

— Такие разломы возникали здесь раньше? — спросил он чуть осипшим голосом и позволил подвести себя ещё немного ближе к разлому. У Бальзака не было при себе никакого оборудования и хоть его первой мыслью было съездить в город и вернуться, его обуревал иррациональный страх потери.

Бальзаку казалось, что разлом исчезнет стоит ему только отвернуться или слишком долго моргнуть. И он, наверное, забавно смотрелся с выпученными он сосредоточенности глазами, потому что улыбка Логана стала ещё шире прежнего.

Одного взгляда на Логана было достаточно, чтобы угадать его намерения: он собирался войти внутрь, нисколько не беспокоясь о том, что там может произойти. Бальзак знал, что порой случается с людьми, погружающимися на дно океана без подготовки — он исходил из гипотезы, что разломы были ничуть не менее опасны, чем давление нескольких тонн воды.

И несмотря на это он всё равно первым шагнул внутрь.

Отредактировано Balzac Lewandowski (2020-09-07 20:09:06)

Едва Бальзак оказался по ту сторону разлома, прохладный ветер хлестнул его по лицу, как бывает только перед бурей или на очень большой высоте. Омываемый лучами солнца, он зажмурился; не двигаясь с места приподнял левую руку, бросая козырьком ладони тень на собственное лицо.

Перед ним — перед ними — простиралась изломанная тропа, по обе стороны огромные блоки парили прямо в небе, а впереди, насколько хватало взгляда, сгущались жемчужного цвета облака. Глядя на огромное розовое солнце, Бальзак чувствовал себя не в своей тарелке.

Может, из-за того что он был из тех людей, у которых до конца жизни не получается излечиться от страха перед высотой; или из-за того, что солнце не грело его, хоть и касалось ладоней, лица и шеи — и оттого чудилось искусственным; или из-за того что от нехватки кислорода у него кружилась голова.

Когда глаза привыкли к яркому свету, Бальзак дёрнулся, опуская руку, пытаясь по привычке найти для себя опору, но у него был только Логан — Логан с застывшим на лице выражением, которое Бальзак не мог описать. В свете солнца, едва перевалившего за экватор, волосы Логана горели медно-розовым пламенем, а лицо словно светилось изнутри.

Бальзаку подумалось — знал ли Логан, куда его приведёт этот разлом? А после решил, что эта мысль слишком абсурдна, чтобы рассматривать её всерьёз.

Вместо этого он сказал, взглядом высчитывая расстояние от одного ребра тропы до другого:
— Разнообразие. — и пояснил, на пробу делая вперёд несколько шагов, — Когда люди начали изучать космос на предмет наличия разумной жизни, они были удивлены её отсутствием. Каждая планета — свой биом, и у каждого биома есть собственные законы. Может показаться, что жизнь всегда развивается по одному и тому же сценарию, но это ошибочное суждение. Любая мелочь, разница в эволюционных процессах и рождает разнообразие.

Бальзак контролировал себя лучше, чем кто-либо мог бы представить: ни один мускул на его лице не дёрнулся, когда Логан назвал миры «своими». Он только повернулся к нему, заглянув в лицо с участливо-дежурным интересом, и к своему удивлению не обнаружил в Логане ничего нового.

Был ли он настолько самовлюблён? Или невменяем? Бальзак не был уверен, что хочет знать ответ — его голова и без того была переполнена мыслями. Одна из них, из этих мыслей — растерявшая всю свою силу в последний месяц, не давала Бальзаку покоя. Следуя её зову, он подошёл к самому краю и заглянул вниз, чтобы убедиться, что земли в самом деле совсем не было видно.

Соблазн был так велик — ему нужно было только сделать шаг, чтобы всё прекратилось.

Один шаг до долгожданной свободы.

Бальзак медленно отступил от края и когда заговорил снова, голос его был хрустким как наждачная бумага:
— Не думаю, что нам стоит стоять на одном месте. — он кивнул Логану за спину, присматриваясь к густым багровым тучам, клубящимся на горизонте. Молнии, сверкавшие внутри них были видны даже с такого расстояния и фронт резво продвигался вперёд, растекаясь на множество миль в ширину.

Отредактировано Balzac Lewandowski (2020-09-09 19:57:00)

Бальзак не мог оторвать от надвигающейся бури взгляда. Годы, проведённые за экранами компьютеров и лабораторной аппаратуры притупили его зрение, но он всё равно заметил движение: маленькие чёрные точки в подбрюшье туч, то появляющиеся, то исчезающие. С этого места они казались погрешностью, пылинкой, налипшей на микроскоп — но вблизи должны были иметь гораздо более внушительные размеры.

— Это моё лучшее качество. — немного растерянно отозвался Бальзак, с трудом возвращая Логану своё внимание. Он делал пробные шаги, не отходил далеко, будто боялся что Бальзак сбежит или спрыгнет вниз, или его сбросит новый порыв ветра. В том чтобы заставлять Логана волноваться не было никакого смысла, как и в том, чтобы оставаться на одном месте и Бальзак догнал его. Они шли почти вровень — между их плечами было не больше полуметра, и разница в их росте и возрасте с такого расстояния почему-то стала более заметной.

Из уст Логана прозвучала очевидная похвала и хотя Бальзак понимал, что должен поблагодарить его, нужных слов почему-то не находилось и язык словно бы онемел. Он произнёс нечленораздельное «да уж», вспоминая, когда в последний раз его по-человечески хвалили и ответил первое, что пришло в голову:

— Спасибо на добром слове. Хотя есть вероятность, что со мной в этой роли ты мог бы прервать своё обучение ещё быстрее. — края губ Бальзака дёрнулись в подобии улыбки, — Я бы не дал студентам спуску.

Бальзак собирался сказать ещё что-то, но хлопок выбил из него робкие мысли и принёс насущные. Глядя на пустое пространство, где ещё минуту назад золотом переливался разлом, Бальзак подумал о том, есть ли способы стабилизировать подобные ему, настроившись на частоту излучения, и способны ли вообще человеческие технологии на работу с такими мощностями. Ему было интересно всё: то, по какому принципу разломы появляются; какова их природа; случайны ли миры, куда они ведут; можно ли использовать их, чтобы заглянуть в прошлое.

— В детстве я перечитал всю научную фантастику из отцовской библиотеки, до какой смог дотянуться. — сказал Бальзак с теми искренними нотами, на которые даже не думал что способен, — И как-то раз мне попался роман Артура Кларка и Стивена Бакстера. Многие назвали его пресным, критики — нелогичным, научная сторона вопроса в романе хромала. Я помню оттуда не так много, но сюжет совершенно точно вертелся вокруг научного открытия — червоточины, окна, через которое можно было заглянуть в прошлое или даже настоящее, в совершенно любую точку планеты. Неприкосновенность личной жизни любого могла оказаться под угрозой, все спорные вопросы истории и те, в которых никто не сомневался, предстали в другом свете.

— И теперь я думаю: а настолько ли этот роман был плох или глуп? Что, если Артур Кларк и Стивен Бакстер, сами того не зная, просто опередили своё время, как и множество талантливых людей до них.

Бальзак замолчал. За эти несколько минут он сказал больше, чем за всё это время, которое они с Логаном провели вдвоём. В этом чувствовалось что-то неправильное или смущающее, и потому Бальзак снова закрылся, а его лицо стало таким же непроницаемым, как и раньше.

— Став свидетелем миллиарда аварий ты всё равно не сможешь не испугаться, попав в неё лично. — сказал Бальзак, мысленно пожав плечами, — Так уж это устроено.

Они прошли ещё немного. Длинные чёрные блоки то уходили от основной тропы в сторону, то поднимались почти вертикально, то образовывали из себя что-то наподобие угловатых комнат, будто построенных ребёнком из песка и палок. Некоторые блоки были раздроблены — куски чёрных камней россыпью висели в воздухе, а самые мелкие вибрировали в воздушных потоках.

В конечном счёте их встретил тупик. Бальзак осмотрел его критически — у них с Логаном был бы шанс взобраться выше, если бы у них были какие-нибудь инструменты или хотя бы верёвка, но с текущим положением дел ситуация выглядела практически безнадёжной.

Но Логан, похоже, так не считал.

Бальзак посмотрел на него, уверенный, что тщательно скрыл всякое сомнение и послушно сложил ладони в замок, наклоняясь, чтобы Логану было проще оттолкнуться. Ветер лизнул Бальзака в спину, пустив по коже мурашки — буря приближалась, а те чёрные точки, как Бальзак и думал, стали больше.

Теперь они выглядели почти как птицы — но какие птицы станут идти вместе с бурей, кружась в ней как осиный рой в улье?

Бальзак хотел сказать, что ответ очевиден. Он не доверял, потому что его доверие было сложно заслужить; и не мог понять, почему Логан не способен на прямоту, но с иной стороны — разве у него был большой выбор?

Не размениваясь на предлоги и прелюдии, Бальзак закрыл глаза, плотно зажмурившись.

Это не заняло больше нескольких минут. Сначала Бальзак услышал звук шагов, потом — голос Логана. Он медленно открыл глаза, обнаружив себя в одиночестве — у стены позади, всё ещё в этой позе, теперь такой нелепой.

По-правде говоря, он уже понял, что миры, в которые приводили разломы, могли жить по собственным законам — он сам говорил об этом, и было бы глупостью не предположить, что те непреложные правила, например, которые могла предложить физика на Земле, не работали здесь или где-либо ещё.

— Чудно. — ответил Бальзак и голос его был суше, чем песок в пустыне. Он выпрямился, жалея одновременно о двух вещах: о том, что доверился Логану и о том, что вообще зашёл с ним в этот разлом. Его приводила в ужас мысль остаться наедине с человеком, который не просто не ценил свою жизнь, так рискуя ею, но и не боялся своими поступками причинить другим вред.

Стоил ли того этот безумный шаг, который вовсе мог не окупиться? Бальзак считал, что нет.

Они не были с Логаном ни друзьями, ни даже приятелями и Бальзак всё ещё его не понимал — не думал, что поймёт хоть когда-либо. Они были из разных вселенных: Логан принадлежал к той, в которой правило безрассудство, а Бальзак к той, где были расчёты, схемы, планы и обязательства. Бальзак был всё ещё жив только поэтому — потому что обязательства держали его привязанным к земле.

Слушая голос, доносящийся с оборотной стороны тропы, Бальзак вспомнил, почему не питал симпатии к людям: они загоняли его в неловкие ситуации и заставляли чувствовать себя идиотом — так или иначе. И Логан, хоть и отличался от всех, кого Бальзак знал раньше, не был исключением.

Эта мысль...душила. Бальзак разозлился так сильно, что у него свело скулу и ему пришлось потратить несколько секунд, массируя её. Он не мог это контролировать — в его лице что-то неуловимо поменялось и если бы Бальзак взглянул в зеркало, то нашёл бы свои черты чуть более хищными — или гротескными — чем обычно.

И всё же, несмотря на всё это, необходимо было двигаться дальше.

— Знаешь, — сказал Бальзак, перебарывая по-детски упрямое желание остаться на месте и просто дождаться открытия разлома снова, — Обычно люди не рискуют своими жизнями, когда им есть что терять.

Для того чтобы сделать шаг, Бальзаку снова пришлось прикрыть глаза, потому что его тело отчаянно отказывалось принимать местные законы. Не закрыв глаза, Бальзак не мог заставить себя двигаться, потому что это претило всякому здравому смыслу — тому, что он копил в родном мире годами.

И выходило так, что он дважды шагнул, руководствуясь лишь слепой верой и в любое другое время это показалось бы смешным, но сейчас — пугало только сильнее. Буря почти нагнала их. Когда Бальзак повернул голову в её сторону, то не увидел ни чёрных точек, ни птиц, словно они были всего лишь наваждением или притаились, ожидая удобного момента, чтобы появиться снова.

Чувство тревоги подсказало Бальзаку: «или они просто охотятся».

— Надо спешить. — проглотив обиду, произнёс Бальзак. Его голос вибрировал от волнения.

Отредактировано Balzac Lewandowski (2020-09-12 15:12:34)

Внутри Бальзака созревало чувство, которого он избегал. Избегал больше, чем людей — по каким бы то ни было причинам; больше чем свою мать — по причинам очевидным; и психотерапевтов — потому что всковырнуть его защитный механизм для опытного мозгоправа должно было быть легче, чем Бальзак то себе надумал.

Бальзак многим казался железным, но на практике всё было с точностью наоборот: он всего лишь был сломлен.

У Бальзака были его одиночество, уязвимость, любимая женщина — которая ушла от него, сводная сестра, которая его ненавидела. У него была мать, которая бросила его ещё подростком, и отец, для которого Бальзак был частью интерьера и иногда — удобным инструментом. У Бальзака были травмы, проблемы с социумом и завидный самоконтроль, который день за днём мир испытывал на прочность.

Он очень медленно вдохнул, пытаясь успокоиться, умоляя об одном — чтобы довольная ухмылка Логана не отпечаталась на обратной стороне его век. Если получится не представлять её, не прокручивать этот момент раз за разом в своей голове — то у него обязательно получится и успокоиться.

Вдохнуть и выдохнуть пришлось ещё несколько раз. И хотя пошатнувшееся было равновесие вернулось к Бальзаку, он всё ещё чувствовал себя плохо — он злился, и эта злость разгоралась с каждой секундой всё сильнее, по мере того как Логан делал вид, будто не произошло ничего. Его бестактность Бальзака поражала.

Может, всему виной была не бестактность, а то, что он на самом деле не нравился Логану; или ему не нравился вообще никто; или он привык думать только о себе. Причин могло быть множество, но они никак не влияли на результат.

Они шли по склону и только присутствие бури, закрывающей всё вокруг багровыми тучами, не позволяло Бальзаку совсем замкнуться в себе и вариться в своих собственных мыслях. Он как-то некстати поднял голову как раз в тот момент, когда Логан повернулся тоже и взгляд сам собой упал на его губы, растягивающиеся в широкой улыбке.

Как в замедленной съёмке: сначала дрогнули уголки, потом натянулась кожа, наливаясь приятной краснотой, а потом... Бальзак сам не смог бы объяснить, что произошло. У него в голове что-то щёлкнуло, будто кто-то выключил свет и он размашисто ударил кулаком Логану в лицо, попав чуть ниже переносицы.

Он не дрался со времён школы, но не забыл, как это делается.

Логан пошатнулся. Чтобы он не вылетел с тропы вниз, Бальзак — всё ещё молча, не издавая вообще никаких звуков — схватил его за рубашку, натягивая трещащую ткань на кулаки.

Бальзак не знал, какое у него в этот момент должно было быть лицо — он вообще не чувствовал ни единого мускула, и его тело будто ему не принадлежало. Он дёрнул Логана на себя и протащил его вперёд, вложив в это всю свою силу. Он замер как каменный только тогда, когда впечатал Логана спиной в один из блоков, торчащих из тропы почти вертикально вверх.

— Думаешь, жизнь — это шутка? — сказал Бальзак и на его скулах заиграли желваки. Он, например, физически был не способен произвести какую-то жизнь, не смог бы иметь детей и передать кому-то всё то немногое, что любил.

— Там — в разломах или дома у тебя был миллиард возможностей свести счёты с жизнью и если ты здесь, то не так уж хочешь ей жертвовать. А если и хочешь, то не стоит при этом играть мной.

Он хотел вложить в эти слова меньше искренности, сказать — «со мной», но слова сорвались с языка раньше, чем Бальзак успел с собой справиться.

Его грудь высоко вздымалась, лёгкие словно ходили ходуном, и ткань рубашки Логана натянулась так сильно что, кажется, готова была порваться. Логан был совсем близко, но пелена сошла с глаз Бальзака, лишая его большей части запала — и теперь он начинал ощущать себя потерянным.

Отредактировано Balzac Lewandowski (2020-09-12 17:21:04)

Бальзак уже открыл было рот, чтобы извиниться, но удар коленом выбил из него весь воздух и он глухо поперхнулся. По инерции Бальзака согнуло — он отступил сначала на шаг, потом ещё на один, накрыв ладонью кадык, а потом громко прокашлялся. Хоть лёгкие сразу же наполнились кислородом, их всё равно покалывало изнутри и, Бальзак был уверен, у него под грудной клеткой позже расцветёт синяк.

— Лучше скажи, что нужно тебе. — отозвался Бальзак, сглотнув вязкую слюну. Он выпрямился, одной пятернёй зачёсывая упавшие на лоб волосы; поджал губы, проходясь языком по лопнувшим трещинкам; Бальзак сделал несколько шагов в сторону, почти преградив собой путь дальше — как фехтовальщики, очерчивающие в поединке ровный полукруг.

Начался дождь. Багровые тучи застлали всё пространство, простирающееся под ними — заслонили собой солнце: на секунду оно прорвалось сквозь багровые всполохи, окрасив капли дождя в чистый огонь, а потом исчезло совсем. У них осталась только луна — и свет, который она источала, был тусклым и холодным, как отблески фонарей на большой глубине.

Не было ни грома, ни шелеста воды. Первые капли бесшумно сорвались с брюха огромной, тёмной тучи и, вопреки всяким законам физики, направились вверх. За первыми последовали другие: их становилось всё больше и больше, они разбивались об обратную сторону блока, на котором Бальзак с Логаном стояли, вода скапливалась там и стекала по обеим сторонам толстыми ручьями. Бальзак оглянуться не успел, как вся тропа стала скользкой от воды — лужи полнились, а вокруг них стена дождя то редела, то становилась почти непроницаемой.

Это было неприятно: это было странно и непривычно, и вестибулярный аппарат Бальзака заметно сдавал, не выдерживая такой нагрузки. Бальзаку было дурно — его мутило, хотя он надеялся, что это никак не отражается на лице. Думал: хватит и того, что он уже позволил себе сорваться.

Больше допускать такого было нельзя.

Он хотел сказать, что их встреча была простой случайностью, что всё, что ему требовалось — больше узнать о культе; что он не собирался сближаться или становиться друзьями. Бальзак понимал: то, что он привык воспринимать рационально, другие воспримут как пощёчину. И Логан, кем бы он ни был, тоже не понял бы.

Слишком мало людей взаправду могли разделить тот научный интерес, ту жажду, которая мучила Бальзака. По-правде, почти никто.

Бальзак застыл: с того места, на котором он стоял, открывался вид на ту часть пути, которую они уже преодолели — пространство за спиной Логана было заполнено дождём, в котором изредка вспыхивали молнии. Но там было ещё что-то. Если бы Бальзак попытался описать, то это заняло бы слишком много времени, но он заметил, что у теней, скользящих по воздуху, были крылья странной формы и, по всей вероятности, они были покрыты какими-то перьями или длинными чешуйками. У теней были лапы с когтями, которые они поджимали, пикируя вниз и хоть Бальзаку не удавалось разглядеть их морды — или лица — багровые отсветы в них казались зловещими.

Одно существо зависло в воздухе выше Логана, сложило крылья и понеслось вниз. Оно плавно рассекало воздух и двигалось быстро, как если бы хотело войти в каменный блок и пробить его насквозь.

Бальзак хотел окликнуть, но в горле у него пересохло. Он сделал шаг, не отрывая от существа взгляда и, поняв, что уже не успевает — налетел на Логана всем весом, едва не опрокидывая его навзничь.

Существо полоснуло Бальзака по плечу уже на излёте, распороло водолазку и кожу от предплечья до лопатки, вырвав из него длинный, измученный вздох. Бальзак не чувствовал боли, как если бы ему вкололи анестезию — это тоже было не слишком хорошо.

Поднимаясь на ноги, он рассеянно подумал о парализующем яде или ещё какой-нибудь токсичной дряни и забеспокоился, что может вскоре не только потерять мобильность, но и всякую возможность двигаться.

— Вставай. — просипел Бальзак, помогая Логану подняться и вскинул над головой руку, прикрывая лицо от дождя.

Существа парили над ними как грифы, ждущие, пока путник свалится на землю без сил. Им нужно было двигаться — прямо сейчас, и Бальзак пошёл, ни на секунду не переставая следить за небом.

Бальзак слышал хлопанье крыльев. Стоило бы сначала озаботиться вопросом выживания, но ему уже казалось, что эти хлопки будут преследовать его в кошмарах, и багровая буря будет приходить вместе с ними, поднимая его среди ночи в холодном поту.

В буре, в этих птицах было что-то неестественное, ненормальное. Бальзак дважды заметил на некоторых из них каменные маски с каким-то совершенно невообразимым рисунком. То, что было изображено на них, определенно являлось плодом больной фантазии. Одна из масок запомнилась Бальзаку сильнее всего. Он увидел её лишь мельком, но этого хватило: на маске птицы, рухнувшей на него с небес, было изображено искажённое криком женское лицо — из открытого во всю ширину каменного рта торчал наконечник такого же каменного копья.

Когда Логан выскочил вперёд из-за его спины, Бальзак сначала дёрнулся, рискуя поскользнуться и съехать по ненадёжному блоку в пропасть, а потом схватился за повреждённое плечо. Оно постепенно немело, плохо слушалось, единственной хорошей новостью было то, что Бальзак понемногу начинал чувствовать боль — так, словно на деле она принадлежала не ему, а кому-то другому.

Голубой свет и багровые всполохи изменили лицо Логана почти до неузнаваемости, а маниакальный блеск в его глазах заставил Бальзака внутренне подобраться. Что за чертовщину он нёс?

Бальзак посмотрел на то место, куда указывал Логан и не увидел ничего, кроме дождя. Если бы птичьи когти не висели над ними как дамоклов меч, он бы попытался выспросить хоть что-то, в надежде что Логан всё-таки не лишился рассудка. Но времени не было, и всё, что осталось Бальзаку — пойти следом очень быстрым шагом, с максимальной осторожностью выбирая место, куда поставить ногу.

Им повезло, что птицы не нападали скопом. И это тоже было очень странно.

В воздухе они чертили — Бальзак заметил, когда снова вскинул голову — замысловатые фигуры, очень похожие на какие-то ритуальные знаки. Вряд ли в человеческой культуре им нашлись бы аналоги, но Бальзак понимал, что этот ритуал, даже если это и правда был он, не сулил им ничего хорошего.

Они сбежали вниз по большим чёрным ступеням и откуда-то сзади послышался шелест каменных плит — что бы там ни произошло, блоки пришли в движение. Бальзак боялся, что развернись он и подойди ближе к входу, обнаружится, что тропы, по которой они пришли, больше нет.

Он не стал проверять: крылья мелькнули в широком проёме, прежде чем всё заполонило багровое марево, похожее на очень густой туман. Ни буря, ни птицы не осмелились войти.

Только убедившись, что это действительно так, Бальзак позволил себе осмотреться.

Стены места, куда они попали, были не такими однородными и скользкими, как тропа, по которой они шли. В некоторых местах виднелись какие-то блестящие вкрапления — сначала Бальзак решил, что это какая-то порода, но когда вход затянуло плотным туманом, вкрапления сначала потемнели, а потом зажглись очень тусклым белым светом.

Стены хранили в себе письмена. Они были вырезаны, по всей видимости, очень давно — далеко не одно тысячелетие назад, и насколько Бальзак мог судить, это был какой-то храм или же другое, не менее священное для жителей этого мира место.

Его посетила неприятная мысль: не хотели ли птицы загнать их с Логаном именно сюда?

— Кто он, этот Чёрный Человек? — спросил Бальзак, подобрав наиболее нейтральные слова. Он был не уверен, что ему действительно хотелось это знать. Но если Логан в самом деле был безумен, стоило побольше разузнать о его галлюцинациях — так у Бальзака получилось бы подыграть ему при необходимости.

Отредактировано Balzac Lewandowski (2020-09-17 14:19:20)

С самого начала — один сплошной фарс.

Бальзак напоминал самому себе персонажа комической передачи, по собственной глупости попадающего в неловкие, глупые, а иногда даже крайне опасные ситуации. Такие персонажи постоянно сталкивались с трудностями, половина из которых была надумана ими чуть больше, чем полностью. Реальность же была такова, что никакое провидение не скинуло бы Бальзаку спасательный круг прямо на голову. Он мог рассчитывать только на себя, потому что был один.

Всегда — один.

— Не знаешь. — машинально повторил за Логаном Бальзак, не сводя с него цепкого взгляда. Он ужасно жалел о том, что не мог даже представить, что творится в чужой голове. Ему хотелось, потому что непонимание, сродни незнанию, было одним из главных его кошмаров.

Он стал учёным не для того, чтобы окружающий мир в итоге превратился для него в огромное слепое пятно.

Бальзак покачал головой, не подтверждая и одновременно — не отрицая. Он видел дождь, стоящий стеной; видел птичьи когти, потому что они волновали его сильнее всего на протяжении всей это странной бесшумной гонки; видел как чёрные блоки размывались и сливались воедино и виной всему была плохая видимость и, может, обуявшие Бальзака нервозность и страх.

Он не видел чёрной фигуры там, где её впервые заметил Логан.

Бальзак посмотрел на него с пугающей внимательностью: можно ли было предположить, что Чёрный Человек — не галлюцинация? Ещё в прошлом месяце Бальзак сочувственно покачал бы головой и предложил бы обратиться за помощью к специалисту, но август перевернул всё с ног на голову. По правде говоря, Бальзак до сих пор не верил в происходящее — события случались, но сознание отказывалось принимать их. Бальзак следил за происходящим будто со стороны, как если всё это было не с ним, а с кем-то ещё — даже если он сам являлся непосредственным участником событий.

Жизнь приучила Бальзака к роли безучастного наблюдателя и эту роль он старался примерить на себя во всём.

Логан приблизился, заслонив собой почти весь свет, будто всю жизнь мечтал стать для кого-то настоящим затмением. Он двигался как заколдованный, очень медленно и плавно — так, что наблюдать за ним, не моргая, стало невозможно. Когда Бальзак снова открыл глаза, Логан подошёл совсем близко.

Чужая ладонь легла на мокрую шею и Бальзак невольно вздрогнул, хотя не испугался ни жеста, ни вторжения в собственное личное пространство. Его взгляд сам собой упал на губы Логана, да так там и остался, как примагниченный.

В голове скопилось так много мыслей, что Бальзак сказал первое, что попало на язык:
— Может, он — то, чего ты хочешь, но никак не можешь достичь.

— Или тень твоих сомнений.

— Или всего лишь порождение этого места, играющее с тобой.

Кадык Бальзака сделал одно неровное движение — прошёлся вниз и вверх.

— В любом случае, я не думаю, что кто-то ещё поможет тебе с этим. Чёрный Человек — твоё личное безумие.

Он не сказал: твой личный ад, потому что ад приносил лишь страдания, а Чёрный Человек, по всей видимости, пока что оставлял после себя только вопросы. Но знал что вопросы, когда ни один из них не поддаётся логическому решению — могут свести с ума.

Бальзак сделал шаг назад, потому что ему жизненно необходимо было отвести от Логана взгляд. Плечо кольнуло болью: он потрогал его другой рукой и поднёс ладонь поближе к свету. Глупо было сомневаться — на ладони алела кровь.

Сначала Бальзак хотел попросить Логана посмотреть, но потом понял, что вряд ли это дало бы какой-то новый результат. Ему нужно было перевязать плечо просто чтобы в рану не попала какая-нибудь зараза. Умереть от заражения крови было бы совсем погано.

— Ты умеешь делать перевязки? — спросил у Логана Бальзак, осторожно — стараясь не делать себе больно — снимая с себя водолазку. Живот и спину лизнул холодный воздух и на коже сразу же выступили мурашки. А ведь даже в мокрой, но нагретой собственным телом одежде Бальзаку было тепло.

Водолазку пришлось выжать дважды. Потом Бальзак оторвал от неё полосу и её выжал тоже — пока она не стала достаточно сухой, чтобы быть способной впитать в себя кровь.

Эту полосу чёрной ткани он протянул Логану, будто трубку мира.

Отредактировано Balzac Lewandowski (2020-09-20 13:19:03)

Взгляд Бальзака оказался прикован к чёрной поверхности под ногами. Он послушно присел, чтобы Логану было удобнее делать перевязку, каким-то совсем безжизненным движением у него получилось поднять и вытянуть руку.

Он не мог моргнуть и не мог отвернуться. Капли дождя, что они оставили, поблёскивали — в них отражались белые вкрапления. Белые глаза безучастных, безликих гигантов древности, какими несомненно являлись здешние стены.

Бальзак слышал то, что ему не нравилось.

Это был шёпот, похожий на свист ветра под высокими потолками: он шёл откуда-то спереди, моля к нему приблизиться. Такой тихий, что невозможно разобрать истинное значение слов, но невозможно и выкинуть из головы. Невозможно просто проигнорировать.

Бальзак сглотнул ещё раз, тяжелее чем прежде. Он явственно услышал, как кто-то позвал его по имени. И голос этот был ему знаком, хотя он не смог определить, кому именно он принажделит — слишком смущённый происходящим и совсем запутавшийся.

Если Чёрный Человек был галлюцинацией Логана, то ему, Бальзаку, принадлежали эти голоса?

Он не стал спрашивать, потому что не хотел показывать Логану свои слабости и страхи — кому-то из них двоих следовало сохранять хотя бы видимость здравости. Бальзак просто молча поднялся и прижал к обмотанному тканью плечу ладонь, пытаясь убаюкать боль теплом.

— Спасибо. — тихо отозвался Бальзак. Он старался не смотреть на Логана, но не смог, потому что был воспитан лучше, чем ему самому казалось. Когда он принял из рук рубашку, их пальцы на краткое мгновение соприкоснулись — от Логана исходил жар, как от печки. У самого же Бальзака ладони были такие же холодные, как океан в феврале.

Так странно.

Почему он вообще решил, что у них получится найти общий язык? Это была авантюра, подкреплённая обыкновенной человеческой надеждой — потому что как бы Бальзак себя ни чувствовал, он и правда был человеком. И это доказывало, что природа и вселенная лишены милосердия — потому что гораздо милосерднее было создать его машиной.

Ни переживаний, ни чувств, ни разочарований.

Бальзак опустил взгляд на рубашку, которую всё ещё держал в руках и невольно сжал её, разглаживая подушечками больших пальцев. Этот жест был бы нежным, если бы ладони у Бальзака не дрожали, и он сам не чувствовал себя настолько загнанно. Он оделся: сначала водолазка, потом — рубашка. Застёгивать её Бальзак не стал.

Шёпот всё ещё был там, впереди — и Логан хотел туда отправиться.

Разве ты не слышишь? — мог бы спросить Бальзак, но вместо этого только склонил голову набок и задумчиво растёр шею ладонью. Как смешно было оказаться в обратной ситуации, где сумасшедшие меняются ролями.

— Тебе кажется, что тело согреется, но ты очень скоро замёрзнешь. — у него получилось не нравоучительно, а почему-то скептически, и Бальзак продолжил: — Скажи мне, когда почувствуешь озноб. Я верну тебе рубашку, чтобы ты согрелся.

Бальзак не умел заботиться. Когда речь заходила об этом, он ощущал себя инвалидом, лишившимся обеих рук по самые плечи — но в ответ на доброту он готов был попытаться, даже если это ни ему, ни Логану не было нужно.

Бальзак.

По его спине снова пошли мурашки. Он поджал губы, всё ещё не уверенный, что им стоит двигаться дальше. Но если бы он начал протестовать, то пришлось бы объяснить свою позицию. А Бальзаку...что ж, Бальзаку проще было согласиться.

Он посмотрел на Логана ещё раз, проходя мимо него.

— Как и тебе. Надеюсь, разбитая губа и саднящий нос — самое плохое, что ты отсюда вынесешь.

Это звучало так, будто они уже находились на финишной прямой своего пути, но это было единственное, чем Бальзак мог бы приободрить Логана. Он отвернулся, смотря в темноту и, вздохнув, спустился дальше по ступеням, меняя лестничный пролёт на твёрдый и гладкий чёрный пол — всё тот же.

Как далеко он уходил? Насколько велик был зал?

Бальзак не знал. Весь свет, который у них был, остался позади, а впереди, кажется, не было ничего, кроме шёпота и холода, проникающего под кожу.

Он сделал ещё несколько шагов, пока не увидел впереди что-то. Сначала он подумал, что это статуи, но когда подошёл ближе, понял что это люди. Они были окружены каким-то искажением, похожим на барьер и этот барьер светился, создавая вокруг себя небольшой круг, в котором можно было хотя бы разглядеть, что творится под ногами.

Бальзак устремился вперёд, а потом — остановился как вкопанный.

Там, за границей барьера, был он сам. Он и мама, и её чемоданы стояли на полу, полностью собранные.

Они с мамой — те, явно нереальные, застыли как в каком-то стоп-кадре. В своём — детском лице — Бальзак увидел одновременно надежду и отчаяние, словно он хотел вцепиться в маму обеими руками и просто не дать ей уйти. Он хорошо помнил этот день, но никогда не думал, что выглядел так жалко.

Бальзак обернулся, ища Логана глазами. Он надеялся, что это всего лишь плод его уставшего сознания, но было похоже, что всё вышло с точностью наоборот.

Нет.

Нет.

Нет.

Из ледяной реки спокойствия Бальзак рухнул прямо в бездну липкого ужаса.

Отредактировано Balzac Lewandowski (2020-09-21 13:21:18)

Бальзак посмотрел на Логана с мольбой, хотя не понимал — с какой именно. А потом — беспомощно огляделся, словно надеялся найти где-нибудь переключатель.

Переключателя не было. И всё, что нашёл Бальзак вокруг — холодный сумрак, который отчего-то казался душным и пустоту, давящую тяжелее обвалившихся бетонных плит.

Он жалел, что не научился переключать это в себе: воспоминания, которые когда-то приносили слишком много боли, не изменились, не стали другими — не стали проще. Сколько бы лет ни прошло, Бальзак задавался одним и тем же вопросом: «почему ты не взяла меня с собой».

Почему — он ведь поэтому так усердно учился?

Почему — этот же вопрос заставил его стать учёным?

Бальзак жил поиском причины — всегда только им. Но даже если он нащупывал что-то, смысл не всегда становился яснее. Причины, которые касались человеческой психологии, даже раскрытые, были для Бальзака такими же странными, как вопросы, оставленные без ответов. Поэтому он искал, а после — злился за всё то время, что было потрачено впустую.

Боже, да он злился постоянно; постоянно находился в напряжении, как сжатая пружина. Вот что на самом деле значили его терпение, спокойствие и выдержка — это была всего лишь привычка. Слишком долгая обида, переросшая в хроническую тоску. Мама напомнила Бальзаку об этом.

И о том, как на самом деле непрочно он стоял на ногах всё это время.

— Да. — ответил Бальзак, понимая, насколько в его рту оказалось сухо. Он едва заставил себя шевелить языком, и ощущал его во рту как нечто чужеродное — как что-то, чего там не должно было быть.

В голове у него было так много вопросов, что из них можно было составить целый список. Но вместо логичного «как», Бальзак растерянно спросил, адресовывая вопрос одновременно и Логану, и окружению, в надежде что хоть кто-нибудь сможет ответить:

— Зачем?

Конечно, никто не ответит.

Что Логан вообще мог знать о его прежней жизни? Бальзак не делился переживаниями ни с кем, даже с теми людьми, которым по-настоящему доверял: потому что некоторые вещи просто не предназначены для того, чтобы вытаскивать их на поверхность. Они как рак в терминальной стадии, где не поможет ни химия, ни молитвы.

Воспоминания, как и рак — со временем не проходят. И всё, что остаётся: научиться терпеть эту назойливую, глубокую боль, зудящую даже не в одном месте, а во всём организме.

Бальзак не планировал переживать этот момент снова: он и в те времена с этим не справился, а теперь не смог бы и подавно. Тогда у него хотя бы оставалась надежда.

— Моя мама ушла из семьи очень давно. Ей предложили работу в США и они с отцом довольно долго искали причины, чтобы разойтись окончательно. Не смогли жить вместе — такое случается, если засунуть в одну банку тарантула и скорпиона.

Бальзак смотрел на Логана, чтобы не смотреть на сферу. Он, кажется, даже забыл о том, что нужно моргать.

— В конце концов, развод пошёл им на пользу.

Жива. Да, она была жива.

Стоило Логану открыть рот, Бальзака перекосило и словно бы переклинило — он смотрел в одну точку, чувствуя, как внутренние стены залатывают сами себя. Он строил их годами не для того, чтобы они упали перед первым встречным. Которым Логан, по большому счёту, и являлся.

Мог ли Бальзак ему доверять? Нет.

Хотел ли доверять? Нет.

Но вынужденные меры ради выживания — это не какая-то нелепая шутка.

Бальзак не ответил. Он, пытаясь не смотреть больше на другого себя, сделал несколько гулких шагов. Поверхность, по которой они шли, была точь в точь такой же, как и блоки, оставшиеся наверху, за пределами этого странного места.

Всё это будто было частью одной постройки, изломавшейся и местами обрушившейся по велению времени. Как давно здесь кто-то был? Был ли вообще кто-нибудь? Вспоминая о птицах, Бальзак невольно задумался о том, что они всё ещё напоминали ему хранителей. Возможно, они должны были следить, чтобы никто не нарушал границы священного места, а они ворвались сюда, руша законы чужого мира.

Только Храм, или по крайней мере то, что Бальзак называл Храмом, был, похоже, не против их присутствия.

Как ещё можно было объяснить то, что он охотно вступал в симбиоз с их памятью?

Увидев другую сферу, в первую очередь Бальзак обошёл её со всех сторон. То, что внутри происходило, интересовало его в гораздо меньшей степени, нежели то, как сама сфера работает. На полу не нашлось ни следа кабелей или проводов. Сфера просто росла из гладкого чёрного пола, а из небольших выемок сочилась смола — так, если бы плиты кровоточили ею.

Бальзак опустился на одно колено, вымачивая пальцы в этой субстанции — она, как он и думал, оказалось чёрной и густой.

Только убедившись, что вокруг нет ни единой зацепки, чтобы понять принцип работы сфер памяти, Бальзак притронулся к той, в которой был Логан и вздрогнул от нахлынувших на него красок. То, что было статично, начало двигаться. Он видел, как черты того, второго Логана, наливаются жизнью и вместе с тем понимал, что всё это невозможно.

Сама Зона была абсолютно невозможной — феномен, над объяснением которого ломал голову чуть ли не каждый учёный, хотя бы немного посвящённый в детали происходящего. И Бальзаку было интересно, является ли это место её продолжением или отдельным миром — чем-то вроде потайного кармашка в длинном потоке энергии, открывающей по Австралии загадочные разломы.

Слишком много вопросов, которые оставались не просто без ответа, но без единого шанса на ответ. Бальзака иссушало неведение. А слёзы Логана — раздражали.

Внутри сферы он был уже очень взрослым, но мучился так, словно ему было четырнадцать. Бальзак уже успел понять, что Логану чужда была сама идея самоконтроля. И он, как чума, заражал всё вокруг себя, внося хаос и сумбур в чужие жизни. Внося хаос в его, Бальзака, упорядоченность.

Он мог бы сказать, что считает увиденное жалким, но вместо этого шагнул назад, даже не досмотрев и, не смотря на Логана тоже, двинулся дальше. Слова бы окончательно всё испортили и потому он выбрал движение вперёд.

Они уже проходили этот этап: чем быстрее они выберутся наружу, тем лучше будет для них обоих.

Стоило Бальзаку подумать об этом, пол под его ногами мелко затрясся и откуда-то послышался треск, как если бы плиты расходились или ломались под чьим-то натиском.

Были это птицы или что-то ещё — кто знает, но в любом случае это внушало Бальзаку вполне рациональные опасения.