- Прошу прощения, неловко прерывать творческий процесс, но я всё же украду у вас ненадолго Артура...
На киностудию она явилась во всеоружии, хотя только за два часа до этого только ступила на землю Аделаиды. Вежливая доброжелательная улыбка, манеры истинной леди, идеальный макияж, ни единой заметной складки на наряде из последней коллекции Elie Saab (который уже в первые пять минут после её появления несомненно захотели снять многие, ведь мечтать е вредно).
Сама красота. Сама вежливость.
Как же должен был удивиться тот, до кого вдруг мог долететь звук пощёчины, которой леди Ротермер наградила младшего брата вместо приветствия, как только они завернули за угол. Жест был экспрессивным, однако явно осознаваемым. И Авроре было откровенно плевать, как Артур будет потом объяснять, что у него с лицом. Да и на что хорошие гримёры? Поджатые губы и гневный взгляд ясно давали Артуру понять в сочетании с таким приветствием - конкретно в эту минуту сестра в бешенстве. А ещё она не поленилась прилететь с другого конца земного шара, чтобы донести до него это. Впрочем, особенно долго перебирать все свои провинности за последний месяц е понадобилось.
- А места подальше, чтобы сбежать, после того, как посмел уехать, не попрощавшись, ты не нашёл? - прошипела Аврора, что уже едва ли мог услышать кто-то, кроме Артура, - В следующий раз отправишься на Северный полюс? В экваториальную Африку? Впрочем, не поможет, - она отстранилась, - Придумаешь, как извиниться, найдёшь меня в Mayfair. Возможно.
Концом реплики был уже лишь стук шпилек Сasadei, обожаемых Авророй с юности. Её явно не интересовал ответ. Она явилась на студию не для этого.

А теперь, положив босые ноги на пуфик, сидя в одном халате в люксе, который она назвала бы не больше чем "сносным", с бокалом Голубой Лагуны, Аврора, увы, ощущала, как невыносимо устала. Прежде она ничего не имела против Австралии, но уже в средине больше чем суточного перелёта готова была ненавидеть страну коал и кенгуру всей душой. И в самом деле подозревать, что Артур выбрал новые съемки по принципу максимальной отдалённости.
И ведь в самом деле, уехал, даже не попрощавшись! Когда такое вообще последний раз было? В ином случае Аврора заставила бы его прозябать под австралийским солнцем без единого сообщения от неё ещё, как минимум, несколько месяцев. Но вопрос был серьёзный. Она была обязана вложить ему в голову хотя бы немного мозгов сейчас, даже ценой педагогических методов. Сейчас она должна была думать не о себе. И она думала не о себе, когда, услышав его дикий вопрос, ответила "Конечно, нет!", поинтересовавшись, в своём ли он уме.
Правда... ещё ей всё же не хотелось праздновать свой день рождения без него. (Хоть пусть и попробовал бы не явиться, независимо от происходившего до соответствующей даты).
Леди Ротермер вздохнула, откинула голову на спинку кресла и прикрыла глаза. И перед мысленным взором тут же возник любимый братец.
Стоило задёрнуть шторы и лечь в постель.
И когда Аврора уже собиралась это сделать, раздался стук.
Она поставила на столик почти допитый бокал, поднялась, поправив халат, подошла к двери и распахнула её. Она не сомневалась кто это, - персонал звучит иначе, она хорошо знает.
Теперь она предстала перед Артуром с распущенными волосами, в одном изумрудном атласе, под которым - уж он-то мог угадать, - ничего не было. Что, впрочем, естественно, когда дама только приняла душ и никуда не планировала идти.
Аврора смерила его взглядом, несколько мгновений как будто раздумывала, потом отпустила дверь и всё же смилостивилась:
- Ну... заходи.
В коротком позволении, брошенном, когда она уже почти отвернулась, направляясь назад вглубь номера, слышались снисхождение и ожидание.

В этом мире не было больше никого, кто был способен вызвать у Авроры абсолютно одновременные, абсолютно равные по силе желания обозвать самыми последними и осыпать самыми нежными словами, ударить не только по лицу, не один раз и впиться в губы поцелуем, срывая одежду. Он был такой один. Каждая его фраза, каждое прикосновение, сам звук его голоса, само присутствие регулярно выводили её из себя настолько же, насколько согревали и умиротворяли. И с каждым годом это происходило всё чаще. Он был один такой. И с каждым годом Аврора всё отчётливее осознавала, что это не отец, не наследственность, не их образ жизни, это она, в первую очередь, сделала Артура таким. В тот вечер восемнадцать лет назад, когда, говоря откровенно, уступила, прежде всего, своему, а вовсе не его желанию. В другой вечер, когда одинаково наслаждалась его поцелуями и мыслями о том, что миссис Кэмпбелл никогда не сможет представить, что делал её сын на их с отцом супружеской постели. Каждый следующий вечер, день, ночь, когда они были вместе. Даже тогда, когда были абсолютно одеты.
И вот сейчас... сейчас всё снова как всегда. Каждая его фраза рождает в голове едкий ответ, желание дать понять, что она слишком хорошо знает, сколько правды в его словах, что не верит во всю эту чепуху про ежедневные сны, желание резко вывернуться из объятий и... желание столь же резко развернуться в них и обнять крепче. Нежный, сладкий аромат роз, который она так любит, смешивается с магией его близости, такой, которую никто так и не смог до сих пор ни повторить, ни пересилить. А всё потому, что только когда он оказывается рядом, исчезает это вечно преследующее чувство недостаточности, нехватки чего-то, что она ищет и нигде больше так и не может найти.
Ей хочется сказать, что она тоже скучала, так же, как поинтересоваться, потому ли он не позвонил ни разу, что так сильно скучал. Хочется признать, что он тоже снился ей, а заодно уточнить, как те, с кем он спал этот месяц, реагировали на чужое имя, которое он шептал во сне. Его заботит, что она чертовски устала? Это правда. Только вот где была эта забота, когда он выбирал другой конец света, чтобы пропасть здесь на год? Он "не всегда оказывается прав"? Да случаев, когда оказывается, можно пересчитать по пальцам... Только он прав в том, что она всё ещё любит нежный сладкий аромат роз. Любит, когда он приносит их. Любит, когда приходит извиняться. Любит, когда обнимает. Так же сильно, как порой ненавидит.
Всё это и много чего ещё тянет сказать и сделать, но она только смотрит перед собой и почти равнодушно интересуется:
- Что так рано? Мне казалось, у вас съемочной день.
Она не пытается высвободиться из объятий, всё же великодушно позволяет ему их, но не поворачивает головы, не делает навстречу ни малейшего движения. Ни к нему, ни к цветам, которые окутывают ароматом так же неумолимо, как его прикосновения ощущениями, которых она жаждет и одновременно не желает.
Правда всё же она приподнимает руку и касается кончиками пальцев с идеальным красным маникюром тыльной стороны его ладони, которую ощущает так отчётливо на себе. Прикасается, чуть проводя пальцами по коже не глядя. Сложно определить, больше ли уступка или пытка, и для кого. Наверное, как всегда. Для обоих.
С некоторых пор Аврора начала находить именно этот ответ. И поэтому ещё больше не любить задаваться вопросами.

Их разделяли три года. Сейчас уже имеющие мало значения, но некогда создававшие то расстояние, которое Артур был, при всём желании, не в силах свести на нет. Три года, которые он провёл без неё дома, когда она пошла в Barnes. Три года в Barnes, когда она уже училась в Latymer. Три года в Latymer, когда она делала за него домашние задания уже из Оксфорда. Наконец, когда он приближался к диплому с уже богатой для своего возраста фильмографией, она готовилась стать новой леди Ротермер.
Правда воспоминания о последнем до сих пор иногда, возвращаясь, бросали Аврору в холодный пот. Нет-нет, виной тому было вовсе не то, что в двадцать пять лет она выходила замуж за мужчину на двадцать лет старше. Просто, готовясь стать женой этого мужчины, исполненного огромного количества достоинств, даже слишком большого, как ей порой казалось, для одного человека, она едва не потеряла меньше чем за два дня брата и ребёнка. Ещё долго она не могла потом простить ему, что, когда после стольких часов пути из Лондона в Штаты она влетела, бледная как полотно, в палату, этот подонок вовсю флиртовал с медсестрой, поедая яблочное желе. Ещё долго время от времени она перерывала его вещи, а заодно пригрозила глобальным сроком парочке приятелей, любителей травки и таблеток, если они приблизятся к Артуру ещё хоть раз. И до сих пор она не могла простить его за то, что он так и не перестал быть клиническим идиотом.
— Я бессовестно всё испортил, дорогая. Очень похоже на меня.
— Да, очень похоже на тебя.
Она снова начинала злиться, и это несложно было понять по интонациям. И вместе с тем... вместе с тем, когда губы Артура касаются её шеи, Аврора прикрывает глаза и стискивает зубы на выдохе вовсе не только для того, чтобы не развернуться и не дать дорогому брату по его бесценному лицу ещё раз. Она ненавидит его в этот момент всей душой, потому что так немыслимо хочет послать к чёрту свой праведный гнев, наплевать на извинения, которые он ей должен,  повернуться к нему, впиться губами в губы и заставить любить себя до умопомрачения.
Но нет. Он не отделается так легко. Тем более после того, что сделал, после того, как уехал вот так, а перед этим додумался заговорить о том, чтобы рассказать Еве правду о её происхождении. Тогда Аврора на несколько мгновений даже потеряла дар речи, а потом ощутила желание ударить его вовсе не рукой по лицу, а чем-нибудь тяжёлым по голосе, чтобы мозги хоть немного встали на место. А теперь к тому же...
— О, так у тебя ещё и жена есть? Поздравляю, дорогой... И насколько она хороша в постели?
Аврора ненавидела фильмы, в которых отец и брат красовались среди счастливых семей, — и Артур это отлично знал. В её десять лет ценой за очередную мелодраму для папы были три дня в Дисней-лэнде, в четырнадцать - неделя в Париже , посвящённая исключительно детям, в восемнадцать - вручения дочери половины подарков, отданных очередной любовнице. Что же касается Артура, то когда дало дошло до него, расценки Авроры на моральную компенсацию стали ещё выше.
Она слышит, что теперь в его шёпоте куда больше искренности, чем лести, и от этого шёпота по телу вопреки всему пробегает сладкая дрожь предвкушения. Чёрт бы его побрал... К счастью, злость спасает. Достаточно снова подумать об очередной киножене. В итоге Аврора молча вынимает из букета длинную бархатную коробочку, откладывает цветы на стол, опускает взгляд на бриллиантовое созвездие, несколько мгновений как будто бы размышляет, принимать или нет подарок, но в конце концов молча протягивает левую руку, так, чтобы Артур мог надеть браслет.
Она любит, когда он дарит ей драгоценности, - и он это знает. Вовсе не потому, что ей их не хватает и даже не потому, что  страстно любит их сами по себе. Ричард одаривает её ювелирными шедеврами, способными вызвать зависть кого угодно, и Аврора блистает в них с наслаждением. Но эти подарки Артура... ценны для неё тем ощущением, что несут. Ей нравится чувствовать, что именно он собирает и складывает к её ногам сокровища из разных уголков мира. Потому что от него она желает этого больше всего - пусть даже до сих пор не может до конца себе в этом признаться.
Да, она любит, когда он дарит ей драгоценности, и Артур это знает. Но точно так же он знает, что при этом она вполне могла бы сейчас даже не открыть преподнесённую коробочку. Или же открыть и отложить, давая понять, что это не то, что ему поможет. И, хотя почти всё говорит о том, что он ещё далеко не прощён (к тому же, успел даже усугубить собственное положение), очевидно, что-то в словах Артура всё же тронуло сердце его звезды даже сквозь её негодование.

Да, она знала его лучше всех. Лучше, чем отец, и мать, лучше тех, кого можно было считать настоящими друзьями, и, тем более, лучше толпы приятелей и пассий любого срока годности. Гораздо лучше него самого. В частности потому, что Артуру задумываться о своих мотивах, действиях, глубинных чувствах, пожалуй, было характерно ещё меньше, чем ей. Или он не делал этого ещё старательнее, чем она? Или у него получалось лучше?.. Как бы там ни было, да, Аврора знала Артура лучше всех. Возможно, ещё с тех самых времён, когда собиралась ненавидеть его, но в итоге быстрее всех запомнила, какие динозаврики из всей пачки печенья нравятся ему больше всего.
Да, она должна была ненавидеть его, счастливчика, с которым папа рядом, как казалось тогда, чаще, и даже папа не смог бы заставить её любить Артура. Никто бы не смог. Смог только сам Артур. Ещё тогда, так легко и незаметно, он завоевал её любовь. Просто тем, как тянулся к ней, как обезоруживающе улыбался... спустя десять, двадцать и тридцать лет делая то же самое.
Он сделал её той, кем Аврора точно не собиралась быть. Идеальной старшей сестрой. Для которой спустя десять, двадцать и тридцать лет он, став ещё так много кем (особенно если посчитать все звания, которыми она периодически его награждала), оставался её младшим братом. Которому она могла дать десяток подзатыльников, но по отношению к которому другим не простила бы даже случайной (даже не замеченной самим Артуром) обиды.
И сейчас, сначала не собираясь, но потом всё же поворачиваясь, смотря на него, после того как в мыслях и чувствах спорили друг с другом жажда секса и жажда скандала, Аврора неожиданно ощущает в себе именно это. Он всегда будет её младшим братом... Который теперь хотя бы иногда способен заговорить серьёзно о серьёзных вещах. И от чувств которого она не способна отмахнуться, что бы он ни сделал и как бы ни был виноват. Как бы она ни злилась, ни страдала или ни устала сама.
Несколько долгих мгновений Аврора смотрит на него, в её взгляде раздражение сменяется задумчивостью, наконец, вздохнув, она словно сдаётся, соглашаясь уступить одним собственным чувствам перед другими... но лишь на время. Она обнимает его, склоняя голову к своему плечу, запуская пальцы в его волосы, легко касается носом виска, на мгновение прикрыв глаза.
- Я знаю, что тебе тяжело... - её шёпот звучит у самого его уха, - Конечно, знаю. Ты ведь не думал, что я не понимаю?.. Но ты сам виноват, - она обращает взгляд куда-то поверх его плеча, перебирая пряди его волос, - Я не хотела, чтобы ты жил с этим. Но ты, видимо, так и не научился верить мне в том, что для нас лучше. Тебе понадобилось влезть в эту тайну, которая защищала нас всех... И, возможно, я никогда не прощу тебе этого до конца. Но я знала, на что шла. Знала, что ценой за мою неосторожность и слабость и за жизнь Евы будет всё это, понимала, что если однажды ты узнаешь, будет то, что происходит сейчас, как и то, что всю свою жизнь я буду бояться за неё... - голос Авроры дрогнул, звуча уже совсем не так мягко, как поначалу, однако теперь её злость отчётливо отдавала болью, которую, кажется, в кои-то веки она то ли не могла, то ли не хотела скрыть, - За свой эгоизм и чертову недальновидность ты теперь будешь расплачиваться вместе со мной из года в год, живя с этим знанием, которое тебе так отчаянно потребовалось, что тебе не пришло в голову подумать, что ты будешь потом с ним делать... - её пальцы сжимали пряди его волос, а голос теперь то и дело срывался, хоть в полушепоте это и было несколько менее заметно, ей начинало становиться буквально физически больно говорить, как бывает, когда пытаешься произносить слова ровным голосом сквозь нарастающий под целым рядом глубинных, невероятно сильным чувств, ком в горле, - Я, к сожалению, не смогу стереть тебе память. Но тебе везёт, братик, у тебя всё равно всегда буду я. Так что, когда тебе будет становиться слишком тяжело мириться со статусом дяди, ты будешь приходить ко мне и я буду слушать. Не волнуйся, я выдержу. Я тоже виновата... - сложно сказать, когда он слышал последний раз в её голосе, не срывающимся на крик, столько и таких эмоций. Сложно было понять, чего в нём больше: злости, на брата или на саму себя? боли? страха?.. вместе с непоколебимой решимостью, - Но Ева не должна расплачиваться за нас, Артур. На ней нет нашей вины. Но узнай кто-то... именно её жизнь превратится в ад. Твоя или даже моя вовсе не настолько...  Я не допущу этого, чего бы мне это ни стоило. Хочешь быть ей отцом хоть немного, но в самом главном? Тогда поклянись защищать всю оставшуюся жизнь, храня нашу тайну. Это наша ноша, не её... Ты не можешь взвалить на неё такое, только потому что тебе тяжело. На меня... Но не на неё. Она вырастет, и весь мир, открытый перед ней уже сейчас, будет ложиться к её ногам, - Аврора закусила губу, чувствуя, как щиплет глаза, продолжая смотреть куда-то в одну точку за плечом Артура и запрещая себе моргать, - Она будет сиять ещё ярче, чем мы, и будет счастливее, чем мы...

За столько лет изменилось многое, но многое, большая часть, осталось по-прежнему. По-прежнему Артур умел фантастически изящно и при этом фантастически очевидно переводить тему. По-прежнему Артур и серьёзные разговоры были несовместимы. По-прежнему Аврору раздражало это... И во много из-за того, насколько попытки этих разговоров давались тяжело ей самой на самом деле. Порой - особенно.
Как сейчас...
Понял ли Артур хоть наполовину то, что она говорила? А то, чего ей стоило всё это говорить?.. Впрочем, что спрашивать об этом. Его никто никогда этому не учил, если подумать. Так же, как, на самом деле, и ответственности всерьёз не учили. Откуда взялась ответственность Авроры, спросил бы кто-то? Наверное, её не был бы и в Авроре, - если бы не было Артура. Ведь она начала появляться где-то там, в школе, среди других людей и проблем, когда ей надо были придумать, почему он опоздал на занятия, когда писала сочинения, на которые у него не было времени в увлекательной жизни киноподростка... Отец никогда не говорил ей это делать, она просто... возмущалась, негодовала, напоминала, сколько раз братец будет ей должен, но почему-то делала. Вероятно, Артуру никогда на самом деле это не было нужно. А вот ей... ей почему-то было нужно, чтобы у него всё было в порядке. И в итоге... в итоге знал ли Артур вообще, что что-то бывает не в порядке? Был ли вообще знаком с этим чувством? И если нет - его ли это вина? Теперь Аврора начинала думать об этом порой. О многом другом, что никогда бы ни пришло в голову прежде. А потом искала любые способы забыть результаты непрошенного анализа.
В другой раз она высказала бы брату сейчас всё своё негодование от его очередных увиливаний, от категорического, казалось, неумения и нежелания быть серьёзным, от всего того, что в такие момент создавало у Авроры стойкое ощущение, что он пропускает мимо ушей абсолютно всё, что она пытается донести до него. Однако сейчас... она смотрит на него и обнаруживает вдруг, что после своего монолога у неё нет сил. Нет сил не просто высказывать что-то подобное или указать ему на дверь, в буквальном смысле нет даже сил почувствовать этот праведный гнев.
И она позволяет ему тянуть её за собой куда-то на середину комнаты, слушает, слыша отчего-то словно бы издалека половину слов...
Да, она помнит то, о чём он говорит. Ей нравилось это. Это было весело. Ярко. Страстно. Романтично и совершенно беззаботно. Это начиналось как детские игры, превратившиеся в слишком взрослые потом. Отчего-то сейчас так долго счастливые воспоминания, которые обычно они воскрешали со смехом или лукавым блеском в глазах, кажутся ей тягостными и горькими. Она почти готова сказать ему замолчать, но всё ещё просто молчит сама. А потом уводит взгляд, почти машинально будто бы укладывая руки согласно танцевальной позе, и добавляет:
- Мы воображали себя героями старого кино... Пускали его порой параллельно с пластинками, чтобы копировать жесты... Ты таскал папины реквизитные шляпы и прочие вещи и вставлял фразы, которые казались особенно эффектными...