День рождения был моим вторым любимым праздником после Рождества. Возможно, потому что Рождество традиционно праздновалось в семье, а вот дни рождения иногда приходились и на рабочие будние, когда, ко всем остальным заботам добавляется еще и необходимость находиться в центре внимания, принимая поздравления и краснея под наплывом пожеланий и добродушных шуточек в свой адрес. Вот и сейчас, прижимая к себе коробку с лимонным тортом, собрат которого остался в холодильнике дожидаться вечера и Рейна, я уже морально готовлюсь к немного пошлым комплиментам Рождера из скорой помощи, к поцелуям и удушливым объятиям Маргарет, нашей главной медсестры, к пискам и крикам девочек и к обязательному чаю со сладким, во время которого, надеюсь, никакой пейджер не заверещит истерично, сообщая о каких-то непредвиденных обстоятельствах.

Мой внутренний пейджер тоже молчал, когда меня аккуратно потянули за плечо, да и я сама едва ли успела пикнуть, прежде чем меня усадили в черный грузовик, между двух накачанных парней в черном. Коробка с тортом, в которую я вцепилась от испуга, вжалась в грудь, в красивый красный плащ, подаренный Рейном, и я начала было переживать, как бы крем не испачкал дорогую ткань. «Всё же, хоть не кровь», — мелькает в голове, и я ужасаюсь не только внезапному цинизму своих мыслей, но и тем, что они вполне рискуют стать реальностью. Страх сковывает горло, а слезы заливают глаза, которые беспокойно обводили взглядом куцый салон автомобиля, пока не остановились на единственном женском лице, с глазами цвета теплого шоколада и с немного сухой, но всё же улыбкой на губах. Я задержала дыхание — неужели среди всех этих бездушных лиц каким-то чудом затесался человек? Но надежда тут же тухнет, потому что на лице молодой женщины я не нахожу и тени сожаления, а ведь то, что они делали, это было ужасно. Как-то за последний год слишком много людей стремилось поговорить с мной, и никогда, никогда это не кончалось хорошо. Тяжелый вздох удержать не получилось, хотя я тщательно старалась держать осанку, впившись зубами в губу в попытке не скатиться в истерику. Серебряная ветка на шее приятно нагрелась, но я специально держу руки внизу, уцепившись ледяными — от липкого страха, а не от холода — пальцами в подол плаща, чтобы никаким движением не выдать волшебную подвеску.

«Поговорить.» Всю дорогу приходилось гадать, о чем или, что вероятнее, о ком именно: со мной хотели поговорить про Эмму, про Рейна, про отца. Вот и складывала в голове несложное оригами, гадая, кто на этот раз стал причиной чужого любопытства.

Приехали мы в лес — пустынный, бескрайний, и ни души вокруг, несмотря на людей, толпящихся тут и там. Их лица выражали абсолютно ничего, и маленькая женщина, уверенно ведущая меня внутрь, была среди них самой живой, хотя и сама больше походила на фарфоровую куклу. Это пугало, но еще больше пугало то, как отчетливо — в повадках, в манерах, в словах — она мне напоминала Рейна. И невинный вопрос про тот же самый лимонный пирог вдруг резкой болью отозвался в виске. Думалось как-то отчаянно плохо, и под пристальным взглядом женщины я простодушно протягиваю ей телефон: никаких других вариантов действий в моей голове словно и не было. Рассматриваю её лицо, вдруг мягкую улыбку, коснувшуюся губ, порозовевшие на секунду щеки и вспыхнувшие глаза; потом это все погасло, хотя голос, которым она обратилась ко мне, всё ещё хранил это секундное проявление человеческих эмоций; он был звонким, певучим, но говорил совершенно ужасные вещи.

«Значит, всё-таки Рейн.» В горле запершило и стало горько. Я молчала, вопрос завис в воздухе. С экрана телефона на меня смотрел Рейн, казалось — смотрел укоризненно, мол «опять куда-то ввязалась», и мне так не хотелось подводить его, расстраивать. Но пальцы женщины переместились с телефона на моё лицо, цепко ухватили за подбородок, заставляя перевести взгляд на её глаза и там вдруг потеряться.

«Ну конечно, дать номер Рейна.» Я даже чуть улыбнулась — надо делать, что просят, а я тут сижу.

— Рейн, Рейн О’Ши. В избранных.

Подпись автора

«Она — злое, насмешливое создание!» — подумал Обломов,
любуясь против воли каждым её движением.

Когда женщина отводит от меня свой пристальный взгляд, мои плечи тут же понуро опускаются вниз, а голову перестают стискивать обжигающие металлические тиски. «Что за чертовщина?», — хотелось спросить, но я молчу, вместо этого лишь сглатывая прочь горькое ощущение во рту. Но оно не проходило, окутывая меня какой-то безысходной темнотой, похожей на ту, что я испытала на складе, но еще глубже, еще чернее — в тон армейским костюмам тут и там снующих по складу людей. Целая армия, мне казалось, готовилась к приходу Рейна. А мне оставалось лишь надеяться, что он не отзовется на телефонный звонок шатенки, настолько невозможным казался тот вариант, где он не придёт меня спасать, переодев свои темные доспехи «у меня загадочное прошлое, о котором тебе не надо знать» на такие же, но блестящие, больше подходящие для рыцаря на белом коне.

Я вздохнула: усталость и страх давили на плечи, но я старалась держаться бодро, рассматривая женщину на протяжении всего её разговора с Рейном. Это был странный разговор, она словно шутила, но от её слов, и той легкости, с которой она бросалась угрозами, черная рубашка приклеилась потом к спине, скрытая за красным плащом, который я не хочу снимать. Прохожусь незаметно пальцами по гладкой ткани, вырисовывая какую-то ассиметричную фигуру, потом опускаю глаза: красный цвет действует даже более успокаивающе, чем черные дыры на бледном лице, где вместо человеческих эмоций — лишь горькая усмешка на розовых губах.

Имя Рейна на её губах звучало ругательством, и я снова поднимаю взгляд на неё, чуть склонив голову: что он сделал ей? Не приходилось сомневаться, что она это заслужила, уже лишь потому, что явно относилась к той группе людей, что едва не превратили его грудь в решето. И отвечать ей не собираюсь, упрямо складывая искусанные губы в ровную линию. Потом усмехаюсь, истерично, через страх, плескавшийся внутри: Рейн и пистолет? О нет, он получает свои ответы другими способами: в голове мелькает наше первое знакомство, когда лопатки упирались в стену, лишь бы добиться несколько сантиметров свободного пространства между нами, или же день, когда мы смотрели мою новую квартиру — те коварные поцелуи, змейкой скользящие вниз по шее, заставляя меня потерять нить разговора. Но угрожать кому-то пистолетом? Это было бы слишком просто; но — не буду отрицать — действенно.

Я еще не знала, позволить ли надежде на то, что Рейн умудрится спасти меня и из этой ситуации, разрастись розовым кустом у меня в груди, а потому пока решаю всего лишь не мешать ему, умерев ещё до того, как он появится на складе.

— Нет, несерьезно, — почти не кривлю душой, ибо сложно наклеить какой-то обычный, человеческий ярлык на наши с Рейном отношения. Но я и не пыталась, лишь делясь с ними своими чувствами и принимая его. — Я не знаю, что рассказывать... — растеряно развожу руками: пистолет на столе пугал, слова женщины про возможность залезть в мою голову — тоже, но, сейчас в ней было так пусто, все мысли разбежались от страха, вряд ли ей это особо помогло, правда, пробовать не хотелось.

Подпись автора

«Она — злое, насмешливое создание!» — подумал Обломов,
любуясь против воли каждым её движением.

На телефон я то и дело посматривала, но лежал он абсолютно невостребованный, черным пятном на деревянном столе, рядом с пистолетом, где серебряные пули уже томились, совсем как и я, в ожидании заветной цели. Харпер была абсолютно бесполезна, испугана настолько, что огромные зеленые глаза занимали пол лица, позволяя с удовольствием, граничащим с человеческой жалостью, рассматривать плескавшийся в них страх, вот-вот рискующий вылиться за края новым водопадом из слёз. Я поморщилась: её эмоции были слишком искренними, чтобы в них не прочитать такую простую и раздражающую своей невинностью истину — боялась она вовсе не за себя, хоть и вся сжалась на стуле до размеров невнятной красной точки, а за Рейна. «Ох уж эта любовь», — пронеслось в голове едва ли не ругательством, а я, уже вслух, ругнулась скороговоркой на девчушку: — Не мямли.

Вот и приходилось, медленно проникая в голову и подталкивая Харпер, узнавать какие-то неожиданные подробности из жизни такого, казалось, гордого и независимого волка, между делом всё поглядывая на телефон, где, некрасивой кляксой чернело между фоток тортов и гифок с собачками сообщение с адресом места встречи. И считала, считала в голове минуты, прислушиваясь не столько к выжатым и, видимо, оттого абсолютно бесцветным, слова девушки, сколько к звукам за запертыми дверьми, проходя мимо которых все напряженно замедлялись.

Гвен говорила, что мы слишком перемудрили ради одного оборотня, но, наверное, мне повезло, потому что побегом волка была задета гордость многих в проекте, а оттого без особых вопросов мне выделили отряд побольше, чем обычно. И всё равно я нервничала, цепляясь взглядом за светлые волосы и за их обладательницу, которая, может того и не подозревала, являлась в этой игре кое-чем большим, чем просто живой наживкой. Да и в живости её приходилось сомневаться, из-за абсолютно белого цвета лица, еще более отчетливо видневшемся на фоне черной рубашки, в чуть распахнутом вороте которой нервно и быстро билась синяя венка. Судя по её, весьма нескладному рассказу да и поведению волка, связывало их нечто большее, чем просто плотские утехи; губы сами сложились в весьма неприятную ухмылку, выученную и вымученную многочисленными допросами о том, что происходило в моей квартире, когда волк решил потешить собственное самолюбие и желание мести. Благо, тогда ему помешали завершить начатое (по спине пробежался неприятный холодок), но вот нас сейчас уже точно не прервет на самом интересном. И хоть жестокостью ради жестокости я не страдала, мне казалось правильным, уравновешивающим наши переживания, дать почувствовать волку его же угрозы, в этот раз направленные на это воздушное, пусть и слегка понурое, безе.

— Видим машину, — прохрипело из динамика. Я почувствовала спиной, как напрягся, словно лев перед броском, Джон. — Всем на позиции, — это уже он. Я поворачиваюсь к нему, кивая и указывая занять место за спиной девушки, направив в спину той пистолет. Свой же тоже беру в руки, готовя его к боевым действиям. Щелчок звучит почти одновременно с хлопком автомобильной дверцы.

— Мне постучать и сказать, что я принёс пирожки для бабушки? Знакомый голос пробрался, казалось, вниз по позвоночнику электрическими волнами, и я сжала пистолет чуть крепче в руке, тем делом кивнув Тому открыть дверь и впустить волка.

— Это ты тут бабушка? — хохотнул рядом Джон, но я даже не посмотрела на него, щурясь на яркие солнечные лучи, пробирающимися сквозь дверной проем, прежде чем их закрыла собой высокая и широкая тень волка.

— Проходи к нам, — я весело скалюсь, едва ли сдерживаясь, чтобы не помахать приветливо рукой. — А пирожки у нас свои есть, твоя дама сердца постаралась. И, словно в доказательство, отламываю еще один кусочек лимонного торта. — Очень вкусно, прям жаль, если такой талант пропадет... Фальшивой вздох тут же сменился лукавой улыбкой, когда я встречаюсь взглядом с волком. — Но мы же этого не допустим, да, Рейн?

Когда же он подходит еще чуть ближе, я, бросив быстрое «не дергайся», стреляю ему в чашечку колена. Серебряная пуля впивается с едва слышным шипением в мышцу на ноге мужчины. — А то, помнится, ты всегда был слишком шустрым. Надеюсь, — бросаю я блондиночке, перед этим подарив самоуверенную улыбку и Джону, немного недовольно качающему головой, — это его качество только на тренировках проявлялось, — чтобы потом наслаждаться внезапным и нежным румянцем, залившим её щеки. Приходится вновь перевести взгляд на Рейна, с удивленным вопросом в глазах: «где ты такое чудо только и нашел». Вместо этого, правда, встретившись глазами с его темным, обжигающим какой-то звериной злостью, взглядом, не суметь пройти дальше, наткнувшись словно на какую-то стену; поморщиться из-за этого, бегло оглядев его на предмет каких-то видимых артефактов. Потом покачать головой для Джона, давая понять, что в голову я волку залезть не могу.

— На месте разберемся, нацепите на него ошейник и поехали отсюда.

Я недовольно поджала губы.

— Ну зачем так? Мы же человека сорвали, заставили приехать... Как минимум, вежливо будет угостить его этим замечательным тортиком, — который обязательно осядет на моей фигуре, учитывая, что я уже целюсь на третий кусочек. — Не стесняйся, Рейн, подходи ближе... Правда, стула для тебя нет, но ты же у нас не гордый, да? Я хохотнула. — Постоишь и на коленях, да?

Джон посмотрел на меня и перевел пистолет со спины девушки на её голову.

— Одно резкое движение и её нет, понял?

Подпись автора

«Она — злое, насмешливое создание!» — подумал Обломов,
любуясь против воли каждым её движением.

Adele — Set Fire To The Rain

Она, определенно, ненормальная. Отблески дьявольского огня бушевали в её глазах, черных, словно тот самый темный час перед рассветом, но солнце все не поднималось над нами, и лишь неприятно жужжащие электрически лампы освещали творящееся в комнате, вдруг сжавшейся до клетки два на два, безумие.

Я таки нарушаю данное самой собой правило и смотрю на Рейна — быстро, мельком, едва различая его лицо через пелену из слез, которую смахиваю прочь взмахом ресниц. Слеза покатилась вниз, по уже проделанной её предшественницами дорожке, чтобы застыть пару мгновений на подбородке и упасть потом обжигающей каплей на мою ладонь, нервно сжимающую край рубашки. Лимонный аромат витал в помещении, но в нем находилось больше былой легкости и цитрусовой сладости, он удушливо смешивался с запахами пота, крови и свинца, тяжелой пылью забиваясь в легкие. Меня затошнило — то ли от яркого желтого пятна на столе, не вписывающегося в мрачность атмосферы, то ли от хохота шатенки, пробирающего звучавшей в нем слепой жестокости до самых костей. И когда её рука потянулась к Рейну, я мысленно сжалась, ожидая продолжения этой злости, бушующей в женщине невидимыми ураганами, скрытыми за улыбками, ухмылками да звонким голосом, от которого мурашки по коже бегали наперегонки с часто бьющимся в клетке из ребер, сердцем. Но за этим её жестом не последовало удара, а лишь кроткая ласка, похожая на то, как я касалась Рейна перед поцелуем: легкое движение, пропитанное неожиданной для меня нежностью. Потом она переводит свой взгляд на меня, и нежности в нем больше нет: тёмные глаза прожигают насквозь, заглядывают в душу, загоняя её в потемки, едкой желчью расплескиваются по телу, погружая его в какой-то первородный ужас.

В них как-то легко и просто читается «зря спросила», но мне уже не отступить назад; за моей спиной, словно монолитная стена, стоит мужчина, держащий мою жизнь на спусковом крючке пистолета. Кровь застывает на иссушенной губе, как и я сама застываю, вглядываясь в ее глаза, бездна которых уже абсолютно безмолвна.¹

Резкое движение возле меня застигает врасплох, и я нервно дергаюсь, словно могу избежать тянувшуюся ко мне — казалось, целую бесконечность, но на самом деле — меньше пары секунд — руку в черной перчатке. Она смыкается на моей шее так быстро, что я даже не успеваю схватить воздуха в наивной попытке оттянуть удушающее чувство, вместо этого лишь замирая с открытым ртом, мгновенно обхватив запястье мужчины руками. Железная хватка не ослабла ни на мгновение, лишь сильнее и сильнее сжимая шею — до боли в хрупких шейных позвонках. Казалось — ещё чуть-чуть и они сдадутся, падут под штурмом мужских пальцев, как и моя голова расслабленно падет, не имея больше под собой опоры. Оранжевая пелена начала окутывать взгляд, а я отбросила попытки раскрыть, расцарапать, ослабить удушающую хватку, оставив ладони лишь бессильно цепляться за мужскую руку. В этот момент и прозвучало «хватит», лишь тихим шелестом продравшееся сквозь тяжелый туман, окутавший голову и отрезавший меня от остального мира.

Я тяжелым мешком из костей и страха опустилась на стул, и немедленно на моё плечо опустилась мужская рука. Еще несколько мгновений я по привычке не дышала, всё ещё ощущая на шее фантомную руку. Кожа горела там, где уже явно распускались светло-голубые кровоподтеки, но так же сильно горела и ветка на шее; я бросаю быстрый, испуганный взгляд на Рейна — «что, если найдут?», и тут же ругая себя за это малодушие. Вряд ли это сейчас должно меня заботить.

Все ещё надсадно хрипя, я нехотя вслушиваюсь в тихий, почти интимный разговор между Рейном и женщиной, столь бессердечно и равнодушно едва не приговорившую меня только что к смерти и так же легко отменившую эту показательную казнь. И тут же сжимаюсь — от неприятного холодка по спине и с желанием подавить, раздавить внутри себя тот болевой комок, что сейчас расцветал колючими шипами внутри моей грудной клетки. Опухшие веки, покрасневшие глаза и дрожащие руки были лишь незначительным выражением той бури, что сейчас орудовала в моей груди — там, под ребрами, ломая последние воздушные замки, которые я настроила для нас с Рейном.

Нет, я, конечно, знала, что его душа — как тот самый многогранный гранат, что мы видели в лавке у Хэма; каждая грань — только темнее и кровавее предыдущей. Но раньше это знание можно было откладывать в дальний ящик, аккуратно запирать за семью печатями и не возвращаться к нему, потому что со мной Рейн был совершенно другим. Сейчас же эта его сущность просочилась ядовитыми парами в мою реальность, окрасив её в красный и черный, как и всё в этом помещении: черные костюмы на моих похитителях, черный же — и на Рейне, и на мне, красный плащ — единственное яркое пятно, если не считать другого пятна — крови, бурой краской засыхающей на деревянном полу.

Но я не могла поверить, не могла совместить ту картинку Рейна, что рисовала сейчас мне женщина по имени Эш — подходившее ей просто невероятно, ибо после её рассказа в моей душе тоже остался лишь пепел, с тем Рейном, что просыпался со мной рядом, притягивая сонную меня для поцелуев, что воровал еще горячие блинчики со сковородки во время завтраков, что любил растянуться во весь свой необъятный рост на моем диване, перелистывая книжку про любовь колибри и цитируя её вслух, что улыбался так, что щеки становились как налитые деревенские яблочки, а от глаз рассеивались миллионы мелких, тонких, счастливых морщинок. Разве это мог быть один человек? Мог ли? И смогу ли я?

Я задавалась этими вопросами, методично теребя нижнюю губу, словно это моё решение что-то значило; возможно, моя надежда выкарабкаться отсюда живыми и правда умрет лишь сразу после Рейна, а оттого таким жизненноважным мне и кажется этот вопрос, смогу ли я найти в своем сердце еще немного места, чтобы уместить туда и эти новые, страшные, пугающие и неприятные черты Рейна? На эмоциях хотелось ответить «да», просто, чтобы подарить себе и ему на прощание эту толику безусловной любви, но я останавливаю себя в этом порыве, рассматривая Рейна, на мгновение позабыв обо всех остальных.

Я смотрела на него — упрямый профиль, два уголька бровей, почти скрытые за рядом черных ресниц, прищуренные зло глаза, немного впавшие щеки, бледное лицо, на котором особенно сильно выделялась синева щетины и темные губы; я смотрела на Рейна и не находила в своей душе никаких других чувств, кроме уже однажды озвученной ему нежности. Я искала, честно — не в желании выпятить вперед, словно белое пальто, свою собственную добропорядочность, а в искреннем желании понять, что я чувствую теперь. Но сердце билось на удивление ровно. Я не хотела искать оправдания его действий — ни этих, ни других, ни будущих, Рейн в них не нуждался, как бы какой-то темный голосок внутри меня не шептал с противной жалостью о несчастном детстве и тяжелой жизни. В моей голове распускалась, словно поздняя роза, такая элементарная истина: все, что произошло с Рейном, сделало его именно таким, какой он есть и сейчас, таким, каким я его полюбила. Эта мысль проскользнула очень спокойно, не взбудоражив своим откровением, а звуча, как обыденное вынесение приговора — да, несмотря на все черные стороны Рейна, я любила его всего и полностью, от неправильно сросшегося носа до огромного и пушистого черного хвоста его волчьей ипостаси. И было, наверное, немного грустно осознавать это за несколько мгновений до конца, но я всё равно была рада, что снова нашла для себя это чувство, эту теплоту, которая обволакивает продрогшие от постоянного страха кости, это желание поделиться нежностью с другим, словно холодной родниковой водой после долгого похода. И если бы я могла, я бы сжала руку Рейна, проведя пальцами по набитым костяшкам, я бы посмотрела ему в глаза, мысленно транслируя, как сильно я люблю его, и как благодарна за то, что он появился в моей жизни, даже несмотря на то, что чуть не напугал меня до чертиков, и то, что я совсем не злюсь на него за те сворованные на прошлой неделе блинчики, из-за которых подгорела потом и следующая партия, так как мне пришлось отвлечься на то, чтобы хорошенько отчитать его, а потом отвлечься на его поцелуи, и особую любовь к моему фартуку с пчелками, и...

Я бы всё это сделала, если бы могла — но между нашими руками была целая пропасть, а его глаза смотрели совсем не на меня.

Подпись автора

«Она — злое, насмешливое создание!» — подумал Обломов,
любуясь против воли каждым её движением.

Абсолютно ничего в моей груди не шелохнулось; я думала, мне будет радостно, но лицо Рейна, которое я продолжаю дырявить колючим взглядом, не приносит мне столь необходимого облегчения. Ярость и ненависть всё так же продолжают пылать внутри, и черная дыра продолжает затягивать меня внутрь, в дебри своей бесконечной темноты.

Сердце лишь на мгновение ускорило свой бег, когда из груди волка вырвалось такое настоящее, звериное рычание, прорывающееся сквозь все его напыщенные маски беззаботности человека, у которого за плечами еще, как минимум, одна запасная жизнь. Оттого и зубы, показавшиеся в разрезе побледневших губы, выглядели не как злобный оскал, а как жест безнадежности. И я, возможно, упивалась бы этим, если бы не ожидала большего. От него, от себя.

Я думала, что увидев его на коленях, боящегося, но покорно ожидающего своего смерти, мне станет легче. Что тот огромный валун из страха и ненависти спадет с моих плеч, придавив своей тяжестью волка. Я ждала чувства радости, чувство гордости, чувство освобождения, но тягучая трясина в груди никуда не делась, и я продолжала захлебываться в ней.

А что самое обидное — Рейн даже не смотрел на меня. От меня, только от меня зависело всё сегодня, а он продолжал сверлить взглядом то свою блондиночку, то Джона, словно по его левую руку сияло лишь пустое место. И даже его «пожалуйста» звучало больше одолжением, чем искренней просьбой. Я нервно закусила губу. Темнота, захлестнувшая сердце, уже затуманивала и взгляд, сейчас едва ли не кровавый от злости: как тот красный шарф, которым Рейн закрывал мне глаза. И красное пальто Харпер выгладит для меня, словно тряпка для разъяренного быка: так бы и кинулась, разрывая его и её на части, но спотыкаюсь о некое лёгкое несоответствие, когда взгляд проходится по бледнеющей между двумя островками красных лацканов, шее.

Я моргаю один раз, второй, но синие разводы на шее девушки исчезали слишком быстро, невозможно быстро. Подцепив её подбородок пальцами, я притягиваю её лицо к себе, слегка наклонив, рассматривая, как на нежной коже испаряются, словно по волшебству, следы удушения.

— Это интересно, — тяну, проходясь пальцами по хрупкой шее, обводя красным коготком контуры уже пропавших синяков. Потом замечаю что-то под черным воротком рубашки, аккуратно отводя её в сторону, открывая часть покатого плеча. Тяну за цепочку, доставая из неглубокого выреза горячий кулон в форме ветки. — Может, придется её тоже с собой брать, отдадим Уэсту, пусть узнает, что за чертовщина. Или это кулон тебе помогает? Артефактов мы уже встречали немало, но в них, как говорится, чёрт ногу сломит. Девушка молчит, и поэтому я вновь хватаю её за лицо, на этот раз — зло вжимая ногти в пухлые щёки. — Отвечай или я практическим путем проверю. Её кивка достаточно, чтобы я злобно потянула веточки вниз, впиваясь с оголтелой ненавистью в кожу на шее до тех пор, пока та не покрылась бурыми каплями крови, а сама цепочка, наконец, не порвалась, оставив кулон в моих руках.

— Заткнись, — почти так же равнодушно отвечаю Рейну, даже не удостоив его взгляда, потому что моя злость перекочевала на другого человека. — Разве красиво обманывать? — чуть тяну гласные, спрашивая у блондинки, пока вновь хватаю пальцами её подбородок и заглядывая в её потемневшие от переживаний глаза. Потом отпускаю, только чтобы неожиданно дать той пощечину краем пистолета, заставив голову мотнуться в сторону, едва не упав — светлые волосы взлетели на мгновение, прежде чем опуститься серебряным водопадом на лицо, с которого бурой струйкой по подбородку стекала кровь, смешиваясь в самом конце с прозрачными слезами, прежде чем упасть на красное полотно пальто невидимым пятном. «Практичный плащ.»

А вот мне моё белое пальто, как верно заметил Рейн, уже давно не по плечу. Но и по этому поводу я не чувствую абсолютно ничего, безучастно наблюдая за хныкающей от боли (наконец-то, казалось бы!) девчонкой, за неодобрением во взгляде Джона, за горящими желтым, словно светофоры на дорогах, предупреждающие «будь осторожен», глаза Рейна. Стиснув вновь пистолет так, что побелели костяшки на руках, я бросаю волку: — Мне нравится причинять боль тебе. И, пожалуй, только от последней фразы тепло приятно расползается по телу, бежит по голубым венам к руке, которая сейчас вновь поднимается, чтобы опуститься на лицо блондинки — в этот раз чуть ниже, на челюстную кость.

— Хватит, — рука Джона перехватывает мою в воздухе, до боли сжимая запястье.

Я бы игралась в это вечно. Делала бы больно Харпер, пока на ней не оставалось живого места, а кожа из цвета «крови с молоком» превратилась бы просто в кровь; делала бы больно Рейну, заставляя его смотреть на это, бессильного перед последствиями своих действий. Делала бы больно себе, не ощущая никакого отклика в душе от, казалось бы, столь желанной мести. Я жила последний месяц — потеряв Айзека, потеряв Валентино, потеряв саму себя — утешаясь мыслями о том, как излечу эту глубокую рану, глубже, чем царапины от когтей Рейна, отомстив ему, заставив его ощутить каждой клеточкой его тела то, что уже пережила я. Но вместо долгожданного бальзама на душу в мою рану сыпется лишь соль. И я абсолютно не знаю, кто в этом виноват, рассеяно переводя взгляд от волка к Харпер и к Джону.

— Хорошо, — в итоге киваю головой, хоть и всё еще неуверенно, но покупая себе таким решением время. — Отвезем его к нам. Уэст соскучился.

Отредактировано Emma Rittenhouse (2021-06-30 23:44:58)

Подпись автора

«Она — злое, насмешливое создание!» — подумал Обломов,
любуясь против воли каждым её движением.

Спектакль окончен, но я остаюсь после него с разочарованием, во сто крат превышающем то волнение и трепет, с которыми я ожидала премьеру. Актёры уже смывали свои маски, реквизит начинали разбирать и уносить, а я замерла на своем стуле, абсолютно, как вдруг оказалось, неудобном и жёстком, лелея в душе весьма призрачную надежду, что то удовольствие, которое я столь верно ожидала, лишь слегка опаздывает, потерявшись в лабиринте из упрямства Рейна и строптивости Джона. Последнему я отправляю недовольный взгляд, прежде чем кивнуть замеревшему недалеко чёрно тенью наёмнику, чтобы тот взял уже хорошо знакомый волку ошейник да подошёл ближе.

Потом встречаюсь взглядом и с самим волком, криво улыбаясь ему: уголочек рта лишь слегка дёрнулся, ибо слишком много сил было отдано на то, чтобы сдерживать поднимающееся в груди чёрным штормом негодование, обиду, разочарование, злость; никаких других чувств во мне не было, да и эта смесь уже давно перестала быть эмоциями, желчью расплескавшись по венам, заполнив собой каждую клеточку тела, вытесняя всё остальное до тех пор, пока больше ничего и не осталось. Но я так же упрямо продолжала идти вперед, несмотря на то, что тело моё — сплошной пепел утрат и разочарований, держащийся вместе на липком страхе. И, пускай улыбка моя получилась не очень, во взгляде, которым я полоснула жёлтые глаза мужчины, читалось все те негласные обещания, что ему дают разозленные черти в моих глазах, и там где губы не желают складываться в слова, взгляд транслировал, в ответ на выгрызенные в моей памяти острыми зубами Рейна «и Уэсту привет передай» — «сам передашь».

Поставив таким образом точку в гляделках с волком, я перевожу тяжелый взгляд на блондинку, на бледном лице которой детское любопытство уже угасло, поблекло в сравнении с кровавыми следами, расползавшимися по лицу и скулам бурыми подтеками, а так же багровым синяком, распухая буквально на глазах. Глаза тоже поблекли, посерели, словно выцветший и отживший свое время букет. Потерев ноющее после хватки Джона запястье, я задумчиво рассматриваю следы своих работ, словно решая в голове уже давно решенную дилемму, что же делать с этой, раньше пахнувшей домашней выпечкой и полевыми цветами, а сейчас — кровью и болью, девчушкой, но до весьма простого ответа не успеваю дойти по дороге, пускай и вымощенной гладкими жёлтыми кирпичами безумия, но слегка щербатой из-за оставшихся, сорняками пробившимися сквозь стальную броню, крохами приличий.

Чёрная тень настолько резко образовалась перед нами, что я даже сглотнула, от удивления пытаясь сделать шаг назад, но спотыкнувшись о ножки стула, о котором и вовсе забыла, ухватываясь за тонкий лист стола, чтобы не упасть. Отшатываюсь от огромного зверя, движимая исключительно вдруг проснувшимся инстинктом самосохранения, явно заснувшим в тот момент, когда я раздразнивала злого зверя. И вдруг ангар оказался вовсе не местом представления, а всё той же клеткой, в которую я добровольно зашла, только чтобы вновь пострадать от резвых лап волка. Приходится зажмуриться, когда короткий вой превратился в какофонию из разбивающихся стекол, тяжелой поступи десятка волков, вдруг ворвавшихся в помещение, автоматных очередей, ослепляющих весьма короткими вспышками, рыком, визгом, криками... А когда открываю глаза, волк уже прихрамывал к покрытой пылью тракторной шине, а наспех выпущенные пули лишь едва задели его толстую шкуру.

— Чёрт, — только и остается бросить Джону, за спиной которого поблескивали в солнечном свете череда серебреных пуль. Он бросил на меня взгляд, в котором читалось лишь одно сплошное «а я говорил», хотя горькое чувство вины я и сама чувствовала во рту, вместе с обжигающим румянцем стыда на щеках. Где-то еще распускался знакомый бутон страха, но его я почувствовать не успеваю, оказавшись распластанной на полу под тяжелой волчьей тушей и под еще более тяжелым, потому что наполненным гневом, болью и ненавистью, жёлтым взглядом.

Подпись автора

«Она — злое, насмешливое создание!» — подумал Обломов,
любуясь против воли каждым её движением.

Сквозь мягкие, слегка подрагивающие, сомкнутые от слабости ресницы, мир казался калейдоскопом; в детстве я очень любила эту игрушку — наводишь на свет да крутишь в руках небольшой тубус, а внутри цвета перемешиваются, складываются всё в новые и новые пёстрые ансамбли. Вот только сейчас в моем калейдоскопе было лишь два цвета: черный, который включал в себя и бездонный деготь взгляда шатенки, и черные одежды наемников, и смоляной цвет шерсти волка, и красный, который был исключительно цветом крови — темная лужица там, где опускался на колено Рейн, пурпурные пятна на моем лице и шее, багряный ручеек, непослушно таки стекающий вниз по плечу и руке, и даже алые ногти шатенки выглядели так, словно она окунула их в нашу кровь, лишь по счастливой случайности не испачкавшись по локоть.

Холодный пот бисером выступает у кромки волос, спутанной, растрепанной, словно и не укладывала я их сегодня с особой тщательностью, собирая в красивую «французскую» косу; сейчас от нее не осталось и воспоминания, заколка где-то потерялась, коса распустилась, и светлые волосы, тут же завившиеся в детские пружинки у висков, в остальном понуро свисали по плечам, невольно окрашиваясь с одной стороны в красноватый омбре. Рука устало опускается с плеча вниз, на поджатые под себя ноги, а голова откидывается назад, добавляя к платиновым волосам немного грязной пыли, пока тишина заполняет собой абсолютно всё. Иногда, правда, кажется, что сквозь плотную пелену ко мне пробивался голос Рейна, но было так тяжело отличить реальность от желаний, что я махаю на это рукой, погружаясь обратно в беспамятство.

Тело подскочило на какой-то ухабине, а вместе с ним и сердце, возвращая меня в реальность, где рвано хрипело радио, всё никак не способное найти правильную волну, а верхушки деревьев быстро сменялись серыми и бежевыми городскими фасадами. Я еще пару мгновений лежу, привыкая к новому ощущению в плече — болящему, саднящему, горящему, как и ветка, вновь оказавшаяся на моей груди, прежде чем повернуть шею к водительскому сидению, на котором слишком напряженно застыл Рейн, со своими голыми плечами с бурыми полосами крови и зарастающими ранениями на коже. Приходится моргнуть еще пару раз, осознавая происходящее, прежде чем растянуть сухие губы в улыбке, и прошептать, а на самом деле — прохрипеть, уже почти забывшим как говорить, голосом: — Рейн. В этот же момент медлительность времени, растягивающаяся до этого словно резиновый жгут, вдруг разорвалась, и события сегодняшнего утра обрушились холодным душем на мою голову, заставляя едва ли не подскочить, поднять голос на пару децибел повыше, одновременно просительно и указательно говоря: — Рейн, Рейн, подожди, останови, — и когда он, немного взволнованно, останавливает машину на ближайшем «кармашке» у дороги, включив аварийку, я больше не жду: щелкаю поясом безопасности, шиплю на пронизывающую током боль в плече, перебираюсь на колени к Рейну, между делом задевая руль и заставляя машину недовольно крякнуть, но всё же прижимаюсь горячей щекой к мужскому плечу, а здоровой рукой аккуратно обнимаю его за шею, тщательно примериваясь, чтобы не задеть его раны. И дышу пару мгновений, ощущая своей кожей — его, слушая биение его сердца — живого, живого! - и ровное дыхание, щекотящее мне висок.

— Я не верила, — прижимаюсь губами к шее, тут же ощущая на губах соль и горечь, добавляя немного и своих слёз к этому соленому ансамблю, прежде чем вновь поднять лицо к Рейну и оставить еще один быстрый поцелуй на его губах. — Не верю всё ещё, — губы скользят по испачканному лицу к виску, чтобы поцеловать бьющуюся синевой венку. — Я думала, что всё. Конец. Что тебя, — и воздуха приходится взять в легкие побольше, прежде чем сказать сакральное, — убьют. А потом, поверив наконец в реальность происходящего, недовольно ткнуть его в грудь: — Зачем ты пришел! Тебя ведь могли убить, ты же понимаешь! Ты же понимал! И как бы тогда я была — без тебя! Боже! И только мысль об этом снова заставляла сердце предательски сжиматься, застывать в испуге, бросаться биться в ускоренном ритме. Даже слезы на моих глазах высохли, оставляя лишь размытые дорожки на раскрасневшихся щеках, настолько я была одновременно и напугана, и распаленная. Прижимаясь вновь к Рейну, ощущая страх потерять его каждой клеточкой своего тела, оставляя на соленом теле поцелуи, абсолютно игнорируя проходящих мимо нас людей, пролетающие машины и прочий городской шум, я торопливо, словно боясь, что опять что-то случится, стыдливо шепчу ему в ухо, пряча рдеющее лицо от его пристального взгляда: — Я люблю тебя.

Подпись автора

«Она — злое, насмешливое создание!» — подумал Обломов,
любуясь против воли каждым её движением.

Та лёгкость, с которой признание в любви слетело с моих губ, естественно и просто создавая новый виток в наших с Рейном отношениях, при этом не становясь каким-то крутым поворотом, внезапностью для нас двоих, поселила в моей душе надежду, что так же легко и губы мужчины сложатся в эти три слова, восемь букв, оставляя позади нас всевозможные недомолвки и неловкость при вопросе, всё ли у нас серьезно. Но этого не происходит, и увлекаясь, конечно же, с радостью и выстраданным ожиданием, губами Рейна, я всё же жажду не поцелуя, вернее — не только его. Потому и поднимаю зеленые глаза на мужчину, всматриваясь в его с легко считываемым ожиданием в них, широко распахнутых и светящихся от очень простого, земного и женского счастья, потому что мой любимый мужчина был живой и рядом, и под рукой, всё ещё измазанной в своей же крови, я чувствовала почти ровное биение его сердца; только чтобы эта радость погасла об плескавшееся в его глазах беспокойство, а потом и о какие-то слова — совсем не те, которые я хотела бы сейчас услышать — глупые, бессвязные, абсолютно неправдивые.

— О чём ты?, — и даже мотаю головой, вдруг разболевшейся, словно кто ударил по ней обухом, отстраняясь от мужчины, мгновенно даже забывая о своем признании, потому что эта фраза Рейна совершенно и полностью выбивает метафорическую землю из-под ног, оставляя меня в неверии взирать на его лицо, переисполненное такой искренности, печали и волнения, что не приходится сомневаться — он это серьезно. И его «прости меня», упавшее тысячетонным глухим звуком между нами, лишь заставляет меня посильнее вонзить зубы в пухлую нижнюю губу, уже давно смирившуюся со своей несчастной участью. Разглядывая совсем близко любимые черты, которые — вот уж глупость думала! но думала — никогда больше не увижу, я отчаянно решалась сказать что-то, и при этом не находила правильных слов, и истощившийся за утро запас эмоций лишь мешал, будоража кровавыми воспоминаниями мой, и без того слегка мутный, взгляд. — Это из-за меня ты был там, — таки роняю столь простую истину, которую Рейн, видимо, в силу своего мужского стремления брать ответственность на себя, не мог признать. Но я то знала, что его вина лишь в том, что я появилась в его жизни, пробила небольшую брешь в его броне, и теперь все, кому не лень, этим пользовались, подставляя под вечную опасность его жизнь. И, видимо, поэтому он ничего так и не сказал, потому что признать что-либо означало самостоятельно эту брешь увеличить, а Рейн не мог себе позволить такую роскошь. Нашлась таки одна вещь, которую Рейн не может, пожав равнодушно плечами, скупить полностью, как это было с пирожными в кондитерской. И я молчаливо, горько хмыкаю на эту иронию судьбы.

Помолчав мгновение, я тоже роняю тихое «прости меня», в которое заключаю и свою вину за то, что Рейну пришлось вытерпеть в ангаре, и за то, что так необдуманно набросилась на него со своими чувствами, и вообще... за всё то не сформировавшееся еще нечто, что уже гулким, жалящим роем начинало собираться в моей голове, заставляя увести взгляд от лица Рейна, устремив его на безучастный к человеческим драмам город за покрытым тонким слоем красной пыли боков стеклом.

— Уехать? — эхом повторяю, таки возвращая взгляд на лицо Рейна, проверяя, не шутит ли он, хоть и мрачная глухость голоса не позволяла сомневаться в серьезности его слов. И, игнорируя его дальнейшие слова, потому что звучали они не как «я уеду с тобой и мы будем вместе», я спрашиваю — наивно, по-детски заглядывая в его глаза, пока в моих в прозрачные озёрца уже собирались слёзы. — Ты злишься на меня? — с чуть слышным всхлипом в надтреснутом голосе, спрашиваю, закусывая дрожащую губу. А потом, тоже — по-детски, вспоминая, как хватала за руку отца, не желая, чтобы он уезжал в город после таких коротких, пролетающих в одно мгновение — как и положено счастливым, не замечающим часов, людям — выходных, хватаю за руку и Рейна, прося: — Поедем со мной?, — и, позволив таки слезинке соскользнуть вниз по щеке, добавляю: — Пожалуйста.

Заглядывая в его глаза, как щенок в приюте для животных, молчаливо умоляющий взглядом, чтобы его забрали домой и до последнего на это надеющийся, я надеюсь, что Рейн прочитает и в моем взгляде, что я готова уехать с ним хоть на край света, лишь бы только не потерять его, не остаться без него, лишь бы только он был со мной, рядом, вместе; моля, чтобы он — единожды! ну пожалуйста — изменил своим принципам, и не пошёл прямиком к проблемам, на ходу надевая на лицо едкую ухмылку, словно она могла защитить его от серебряных пуль и мерзких, коварных планов его врагов. Но глаза застилает всё более плотная пелена из слёз, и я отворачиваюсь, смахиваю их прочь уже насквозь мокрыми, потемневшими ресницами, размазываю по лицу руками, и всё же, ещё раз, намного тише, сдавленным от плача голосом, повторяю: — Пожалуйста.

Подпись автора

«Она — злое, насмешливое создание!» — подумал Обломов,
любуясь против воли каждым её движением.

Нет, я не понимала. Очень бы хотела, силилась, всё пыталась рассмотреть в глазах Рейна причины, ставящие собственную жизнь на ступень ниже своих же принципов, и не видела; разглядывала лишь себя, уменьшенную, поселившуюся в двух потемневших островках его глаз, всё никак не желающую принять его правду. Казалось бы — столько уже приняла его, столько уместила в своем сердце, а вот понимания и терпимости на эту его черту всё никак не находила. Только смотрела укоризненно и грустно, пока Рейн игрался с испачканными волосами, и пока гладил меня по голове, словно мне — семь лет и он собирается отвести меня к зубному, пообещав по окончанию — конфетку.

И, казалось бы, мы оба понимаем, что без друга мы — никак, а Рейн всё так же, вопреки своим же словам, хочет нас разделить на две неровные и несчастные половины, исключительно чудом и прихотью судьбы собравшиеся в гармоничное единое целое. Я еще сильнее впиваюсь здоровой рукой в его плечи, желая, если вдруг что, силой не позволить ему оторваться от меня. Слезы горячими каплями теперь уже падали на его кожу, размывая серую пыль и красную кровь мутным акварельным рисунком на загорелой коже, но я всё не могла остановиться, перестать плакать. Я даже не подозревала, что это возможно, но, видимо, именно сегодня мой источник слёз был очень по-волшебному не истощаем.

Но только вот, вслушиваясь в слова Рейна про Ирландию, я сначала взволнованно замираю, словно по слышимому только мне щелчку, позволяя мужчине закончить его речь, потом еще пару мгновений смотрю — не видя — на него, потом начинаю смеяться. Тихо, тускло, и только плечи нервно подрагивали, не позволяя, впрочем, даже угадать — плачу ли я или хохочу. А мне было ужасно — от слова «ужас», настолько страшно, и больно, и горько — смешно! «Ну надо же! В Ирландию!» Я даже отстраняюсь от Рейна, приподнимаясь с его груди, вытягивая руки — закованные в помятую, рванную, испачканную, уже совсем непраздничную, а похоронную рубашку — и продолжаю хрипло смеяться. Он, наверняка, даже не понимает почему, а я не спешу — не могу, вернее даже — объяснить; мы никогда больше с того странного утра в моей квартире, за мгновенно потерявшими свой вкус десертами, не говорили о моем муже, и я не рассказывала ему, не видя в этом никакой необходимости и не желая бередить свои старые раны, о том, как мы с Саймоном тоже планировали поехать в Ирландию, на утёсы Мохер, чтобы научиться у них так же неприступно и безмятежно смотреть на бушующие внизу волны, а потом, конечно же, слушать про волшебную страну Тир на Ног, страну без печалей и болезней, а так же место жительство той самой богини Дану, о которой когда-то мне рассказывал и сам Рейн. И то, как жестоко сейчас моё прошлое и настоящее переплетались между собой, окрашиваясь в хмурые, тревожные цвета, мне совсем не нравилось; а самое ужасное — всматриваясь вновь и вновь в упрямо вылепленное лицо Рейна, я всё более отчетливо понимала — у меня опять нет иного выбора, кроме как принять это как данность, да надеяться на лучшее. Как и в истории с Саймоном, Рейн ведёт свою борьбу, в которой я никак не могу ему помочь, а только лишь больше наврежу; как вот сегодня.

Я больше не смотрю на него — закрываю горящие, уставшие от слёз глаза, и только дрожащие ресницы показывают общую напряженность тела. Даже не дышу, боясь спугнуть столь трудно дающееся мне решение. Кусаю губу, нервно морщась на вибрирующий где-то бесконечно далеко, но раздражающе близко телефон.

— Ты знаешь про Тир на Ног?, — вдруг резко спрашиваю, сводя губы в некрасивой, кривой улыбке. Было по-больному интересно, не повторится и это тоже, и не умерла ли я таки там, на складе, сейчас волчком крутясь в собственной же агонии, каждый раз осужденная терять любимых людей в силу независимых от меня обстоятельств. Потом, впрочем, замолкаю так же резко, как и задаю этот вопрос, мотая головой, мол — не отвечай; сжимаю упрямо губы, словно заставляя их произнести столь нежеланные слова: — Я уеду, — не потому что так хочу или потому что что-то там понимаю. Я уеду ради него, чтобы никто больше не ставил его на колени, выбивая из него какие-то глупые признания, чтобы больше никто — кроме него самого, конечно же — не ставил его же жизнь под опасность. Я уеду, но... — И не надо звонить, — глаза сами распахиваются, не в силах больше сдерживать поток слёз, бурным водопадом обрушившийся по щекам. В моем голосе не звенит обида, а какая-то холодная, отрешенная решимость. — Я не хочу жить от звонка до звонка. Тыльной стороной ладони вытираю слёзы на одной щеке, потом бросаю один долгий взгляд на лицо мужчины, стремясь запомнить, высечь его в своей памяти — на всякий случай. Через пелену слипшихся от слёз ресниц каждая его черта выглядит еще более острой, резкой, угловатой, карикатурной и словно совсем чужой.

«Я не хочу тебя терять», — сотнями молотков звучит в моей голове, но я молчу. Проглатываю эти слова, как и все остальные свои признания, как и все многочисленные — так и не слетевшие с языка «пожалуйста». Вместо этого, перебираясь слишком быстро, чтобы меня можно было остановить, обратно на пассажирское сидение, щелкая механизмом и заставляя спинку резко подняться — слишком прямо, слишком вперед. Вот и играюсь с рычажком какое-то время, занимая себя этим занятием, оказавшимся слишком сложным для людей, чей взгляд полностью затмён маревом из слёз. Наконец, просто смиряюсь и с этой своей участью, держу спину прямо и упрямо, переводя глаза на кружево людей за испачканным окном внедорожника.

— Сейчас, — не смотря на него, говорю, и снова моргаю, смахивая прочь бесконечный солёный ручеек. «Пока я не передумала, пока не потеряла ту тонкую ниточку, зачем я это делаю.» — Пожалуйста, Рейн. Грудь медленно и тяжело поднимается в этом густом, пропитанном каким-то немым отчаяньем, воздухе и я расстегиваю едва держащуюся на ткани пуговицу, потом прикладываю горячую ладонь к еще более горячему лбу. Я думала, что потеряю его на складе, и была счастлива, что этого не случилось — ровно пять минут, пока он не решил сам уйти. И даже если — мысленно зачеркиваю — когда он вернется, между нами останется эта ужасная, полная недосказанности и непонимания, сцена, выталкивающая из нас все самые неровные и острые углы: его упрямство и принципиальность против моих, в немой схватке, по исходу которой каждый из нас остался бесконечно разочарован.

И мне было неизвестно, терял ли Рейн в своей жизни любимых людей, были ли они вообще у него, способен ли он вообще (и женская гордость вдруг, как всегда, не вовремя, подняла голову, протянула руку, больно кольнула прямо в сердце) на любовь, но я знала, что это и не могла ему, себе, кому-либо ещё этого пожелать. Но точно так же Рейн не знал об этой неприятной особенности моего характера, когда боль и страх расплескивались чуть дальше моих возможностей, только чтобы обрамить тело бесцветным, холодным, безразличным льдом. Он давал мне время на передышку, время на то, чтобы подлечить раны на сердце, не отвлекая мою сострадательную душу на всё, происходящее вокруг. После смерти Саймона я ещё несколько месяцев провела в этой прозрачной, невидимой, но ощутимой неприятной зябкостью посторонними, оболочкой, а сейчас уже заранее чувствовала, как она начинала расцветать своими мертвыми цветами в моём сердце.

Подпись автора

«Она — злое, насмешливое создание!» — подумал Обломов,
любуясь против воли каждым её движением.

Я почему-то, всё ещё, упорно чего-то ждала. Ждала, когда машина выруливала на дорогу, оставляя за нашими спинами тот островок спокойствия, в котором штиль оказался лишь преддверием бури, молчаливо разверзающейся между сейчас между нами. Ждала, когда мы останавливаемся у дома, когда хлопают двери машины, подъезда, квартиры и шкафа, из недр которого я достаю свой синий чемодан. Ждала, пока складывала — одновременно предельно аккуратно и совершенно неловко, рваными и неуверенными движениями, забывая, вспоминая и вновь забывая вещи, нервно прохаживаясь по комнате, с трудом осознавая, где нахожусь я и где найти нужные мне предметы одежды. Брала в руки свитер, откладывала, принималась складывать джинсы, потом проверяла погоду, пока Рейн за столом уже оплачивал (я подсмотрела, пока застыла на мгновение, рассматривая широкую спину) мне билет; потом возвращалась к свитеру, потому что на севере еще холоднее, чем в дождливом Сиэтле, и всё не могла посчитать, сколько свитеров мне надо, а оттого брала их все, запихивала в чемодан и пыхтела. И горло саднило, словно терновый куст добрался и до него, распустив свои шипы как цветки, и грудь ходила ходуном, отчего дыхание было коротким и прерывистым — как после марафона, да и голова кружилась ровно так же. Вот только слёз не было: видимо, они наконец иссякли, лишь свербя глаза резкой болью от желания и невозможности. И даже когда крышка чемодана захлопнулась — с показательным шумом, змейки молнии прошелестели, встречаясь на половине пути, замочек безопасности защелкнулся, а его ребристые колесики с номерками запомнили код для открытия, я всё еще ждала. Закрывая трясущимися руками дверь, спускаясь по лестнице вниз — я держу голову понуро, Рейн держит мой чемодан, садясь вновь в машину, всё ещё держащую в себе аромат хвойного леса и моих соленых слез, крутя рычажок радио, чтобы тишина между нами заполнилась хоть чем-то, пусть даже — балладами Брюса Спригстона, я оставляю его Drive All Night, пока мы едем по направлению к аэропорту, тоже жду. И даже когда объявляют посадку на мой рейс, и змейка людей выстраивается к стойке регистрации, я замираю на мгновение, прежде чем тоже встать в очередь, даря Рейну еще пару секунд, чтобы передумать. Потому что надежда и вера на это всё еще не умирают в моем сердце, и не смотрю я на него лицо именно для того, чтобы высеченная на нём решительность не срубила на корню эти несмелые ростки.

Именно поэтому его «эй» я встречаю быстрым скачком сердца в груди, и послушно поднимаю своё лицо — посеревшее, повзрослевшее едва ли не за пару часов — к нему, распахивая зеленые глаза, в которых изумрудного оттенка почти не осталось — вымыло прочь всеми пролитыми за сегодня слезами. «Ну же! Ну по-жа-луй-ста!» И слёзы таки собираются в уголках глаз, там и застывая, пока я сглатывала прочь горькую правду, слетевшую с губ Рейна; она тяжелым клубнем падала вниз, к выжженной сегодняшними событиями душе, поднимая ввысь сухую пыль, от которой сдавливало горло. — Я верю, — шепотом, так тихо, словно и не хотела, чтобы он это услышал, говорю, чувствуя, как надежда стремительно засыхает, ровно так же быстро, как движется очередь на самолет за моей спиной, отсчитывая последние, отведенные нам с Рейном, минуты. Браслет неприятно холодит кожу, особенно — на контрасте с теплыми пальцами Рейна, когда тот застегивает едва слышно позвякивающее украшение на моем запястье, но я не нахожу в себе силы рассмотреть подарок, вместо этого продолжая смотреть на Рейна. На коротко стриженные волосы на голове, по которым я так любила проводить ладонью, на загорелую шею с темной полоской вен, на выпирающее скулы, на ряд черных ресниц, длинных, почти девчачьих, на нос, каждую неправильную линию которого я любила сильнее всего, на губы, сейчас такие тонкие, сомкнутые, напряженные, и упрямый подбородок, напоминающий сразу всех мужских героев из кино нуар. И лишь качаю головой на его слова, удивляясь той неловкости, которую слышу в них, потому что эти слова совершенно, абсолютно, полностью не подходят для прощания, и этим мне нравятся. Рейн не прощается, уверенный в своей победе и я тоже отыскиваю в себе эту маленькую крупицу — непозволительно мало для такой вечной оптимистки меня, невероятно много для того, кто пережил сегодняшний день — чтобы улыбнутся ему, кротко, неуверенно, и потом позволить улыбке перерасти в нежный, сладкий поцелуй, слишком сильно — до непослушных слёз по щекам — напоминающий те мягкие поцелуи, которые мы обменивались с Рейном по утрам, перед завтраком; будничный настолько, что позволял на секунду забыть о всем происходящем вокруг. Но.

— Посадка на рейс AF5771 заканчивается, пассажиров просим подойти к стойке B14. Повторяем...

— Мне пора, — говорю, первой прекращая поцелуй. Бросаю быстрый взгляд на девушек в темно-синей форме бортпроводниц, потом еще один — на Рейна. Нервно, поддавшись инстинктам, сжимаю его руки — обе две — так сильно, что на секунду на коже остаются белые следы моих пальцев; боль штормовой волной поднимается из грудной клетки, и я торопливо отворачиваюсь, делаю глубокий вздох, чтобы слегка усмирить её — не помогает. Потому и ухожу прочь, уверенными, широкими шагами — к стойке регистрации, вниз по железному рукаву, по самолетному трапу, до своего места возле окна. Город дождей скоро остается лишь серой точкой в иллюминаторе, потом окончательно скрываясь за облаками.

Родной же город тоже встречал меня дождями, сыростью, знакомым таксистом — кажется, учился на три класса старше меня, и мягкими объятиями мамы, в которые я, слишком вымотанная для слов, падаю, когда она, растерянная, открывает дверь. И слёзы, копившиеся весь полет, тут же водопадом опускаются на её мягкий, домашний свитер, пропитанный запахом мирта и ванильного торта; мы делаем лишь пару шагов внутрь, в дому, чтобы холодный воздух не пробирал до дрожи, хотя плечи и так дрожат, и стоим, обнявшись, в тишине, пока поток слёз не истощается, только чтобы потом перебраться в гостиную. Пить там чай — мятный, не есть пирог — яблочный, смотреть «Я люблю Люси», едва ли вслушиваясь в диалоги актеров. И молчать, молчать, молчать, позволяя дождю за окном, крупными каплями тарабанящему по стеклу, рассказывать свою историю.

Уже в кровати, под мягким, детским одеялом, вытащенным по такому случаю из верхних полок шкафа, я открываю переписку с Рейном. Последнее сообщение — адрес ангара. Закрываю глаза, вздыхаю, борюсь с желанием выключить телефон; перебарываю.

«Я дома. Жду тебя. ♥»

Отредактировано Emma Rittenhouse (2021-07-16 22:35:41)

Подпись автора

«Она — злое, насмешливое создание!» — подумал Обломов,
любуясь против воли каждым её движением.

♫ Take on the World

Время в Маунт-Верноне тянулось одновременно очень быстро и слишком медленно, я словно тонула в этом бессердечном водовороте, изредка выныривая на поверхность (звонки Рейна), только чтобы потом еще глубже погрузиться под воду, ощущающейся горьким киселем из моих мыслей. Чтобы сбежать от них, я решила окунуться в работу — как раз, очень удачно, напротив школы, где работала мама, искали помощницу в детский сад; смена начиналась в семь утра, а после неё я заходила к своей бывшей учительнице истории, помогала ей с покупками, готовила обед и ужин, занималась с внучками домашними заданиями. Сама же домой возвращалась уже к ночи, уставшая, иногда едва ли способная принять теплый душ — погода становилась всё промозглее и промозглее, холодный ветер бросал в лицо капли дождя, иногда уже даже вперемешку с мокрым снегом, а обогреватель в старенькой мазде бабушки работал из рук вон плохо.

Дни пролетали, похожие один на другой, стрелочки часов отсчитывали всё больше времени без Рейна, старомодный настенный календарь на кухне занимался тем же противным занятием, отсчитывая дни и недели, а я старалась занять любую свою свободную минуту, лишь бы не представлять, что сейчас происходит с ним, где он, как он. Только перед сном лежала, рассматривала в лунном свете, упорно пробирающемуся сквозь тучи и кроны деревьев в комнату, подаренный браслет — тонкие ниточки, переплетающиеся с лепестками четырёхлистного клевера и крохотным цветами вереска; закрывала глаза, вспоминая, как смыкались на моём запястье две половинки украшения, ведомые пальцами Рейна, их едва ощутимое, теплое прикосновение к нежной коже, изрисованной реками из вен, потом проводила сама по тем же местам пальцами, задевая россыпь из изумрудов на вестниках удачи, словно желая собрать со своей коже оставшиеся там, в крупицах воспоминаний клеточек тела, частички Рейна.

Торопливо захлопывая входную дверь, чтобы морозный воздух не пробрался в дом, я стягиваю с себя курточку, дышу на замерзшие руки и вместе с тем кричу бабушке, оставшейся сегодня дома одна — мама уехала к подруге в соседний город: — Что, у Дональдсов теперь новая машина? Мэри и Стивен Дональдсы были старыми приятелями бабушки и единственными, пожалуй, кто мог в такой поздний час засидеться в гостях.

— Ах, — только и срывается с губ, когда темное пятно, так стремительно появившееся в коридоре, принимает очертания Рейна, но еще несколько секунд — ровно столько, сколько требуется ему, чтобы заковать меня в свои объятия, мне нужно, чтобы понять, что это не мираж моего измотанного работой и непроизвольной голодовкой тела. И всхлипываю, утыкаясь холодным носом в его шею, когда таки понимаю. Вдруг оказалось, что на моем сердце весь этот бесконечный месяц, кажущийся целым годом, висел невероятно тяжелый камень, сейчас вдруг рухнул вниз, раскололся на мелкие осколочки, тут же смытые прочь ручейками из слёз — не соленых в этот раз, а каких-то невероятно сладких, освобождающих, особенно горячих на холодной с улицы коже.

— Ты себя мне в подарок привёз, — отвечаю, наконец, на его слова, таки пробравшиеся сквозь толстую пелену эйфории, что накрыла меня с головой, и поднимаю на него фисташковые глаза, зелень в которых с каждой секундой становилась всё ярче, всё насыщенней, словно в мифе про Персефону, расцветая — несмотря на позднюю осень за окном — трилистниками в моих глазах по возвращению Рейна. И, выглянув на секунду за его плечо, бросив в освещенную мягким жёлтым цветом гостиную смущенное «Привет, ба», чтобы не быть уж совсем неприличной, тяну Рейна за черный свитер чуть подальше, в сторону от наверняка весьма любопытно настроенной бабули, прежде чем обвить снова руками его шею, притягивая к себе, а губами уже обвить его губы, словно он — тот самый, не привезенный, подарок из кондитерской. «Как и обещал», — звучит в голове счастливо, но тут же гаснет под напором мужских губ, слишком хорошо знающих, как заставить меня забыть обо всем на свете. — Раздавишь, — таки пищу в коротком перерыве между поцелуями, ничуть, ни капельку не возмущаясь. И уже потом, нацеловавшись немного и отдышавшись, светящимися от счастья глазами, в которых, впрочем, радость граничит лишь с одним единственным вопросом, я задаю вслух другой, уже ставший для нас слишком привычным, чтобы отказываться от традиции: — Надеюсь, тебя угостили чаем?

Подпись автора

«Она — злое, насмешливое создание!» — подумал Обломов,
любуясь против воли каждым её движением.