Айзек Дикинсон — глава одного из проектов департамента полиции. Постапокалипсис, подводный мир. Айзек — один из тех немногих людей, чьи тела не напичканы имплантами. Он дружелюбен, доброжелателен, всегда улыбчив. Те, кто видят его впервые, считают, что он слишком мягок, чтобы работать на своём посту. Те, кто его знают (или думают, что знают), считают, что рациональность сделала его бессердечным. Он делает ровно то, что должно и нужно. Его конфликт в личном сюжете — абсолютная безэмоциональность.

В лучшие дни он смотрит недоверчиво, как олень, услышавший шорох где-то в тенистой чаще. В худшие дарит злой взгляд исподлобья. Айзеку всё равно: он улыбается, как улыбался всегда и без единой тени напряжения всматривается в чужое лицо. Лицо человека, переродившегося за всю свою жизнь не меньше сотни раз. Бенджамин Бёрджесс, которого знает Айзек, рождается с каждой новой целью и умирает с ней, заново начиная свой путь.
Бенджамин Бёрджесс, которого знает Айзек, не убивает людей по своей прихоти — и именно это даёт ему право вести диалог, будучи не закованным в цепи.

Пока лёд, обращаясь в воду, стекает по его пальцам дальше, огибает локоть и звонкими каплями бьётся о пол, Бёрджесс слушает. И слышит. Как копошатся где-то руки Айзека Дикинсона, как слишком знакомые, слишком спокойные, слишком расслабленные шаги становятся ближе. Из-за прикатывающего к горлу комка он опаздывает, не успевая обернуться сам. И это проблема. Время должно быть на его стороне.

Есть несколько непреложных законов мироздания: стараниями «Посейдона» ночью под куполом Атлантиды-16 становится чуть темнее, от дешёвых хлопьев на завтрак пахнет рыбьей чешуёй, а Бенджамин Бёрджесс всегда успевает.

Вот только этому человеку до законов мироздания дела нет.

Логан написал немало отличных зарисовок, связанных с Айзеком и его персонажем, Гектором, одну из них я положу сюда.

Столкновения неизбежны. Конкуренция, давление, ультиматумы — рано или поздно они приводят к тому, что обычные способы уступают место решениям, которые не имеют ничего общего с законом. Вынужденная мера, чтобы остаться на плаву. Гектор знает это, и он оказывается готов, когда за ним приходят. Они слишком осторожны — это их и подводит. Встретив Гектора с оружием в руках, они отступают еще до предупредительного выстрела.

Но в следующий раз они будут осторожнее, это Гектор знает тоже.

Чего он не хочет знать, так это что двигает Оливером Дикинсоном, когда тот навязывает ему свою защиту. Если это знак расположения, то он выбрал не лучший способ это продемонстрировать, если желание унизить — Гектора, в распоряжении кого лучшие агенты, натренированные не хуже, чем сотрудники департамента полиции, — то опрометчиво делать это настолько неприкрыто. Гектор ценный союзник, он нужен Оливеру не меньше, чем тот нужен Гектору.

Оливер предлагает ему несколько людей, которые будут дежурить у него дома ближайшее время, и в числе них даже оказывается его сын. Скорее, понимает тогда Гектор, им все-таки двигает глупость.

Айзека Дикинсона он видит не впервые. Дежурные встречи, дежурные рукопожатия — Гектор помнит о нем то, что тот очень вежливый и не страдает от заносчивости, как это бывает у тех, чьи родственники занимают высокие должности. Сейчас Айзек кажется даже более внимательным — возможно, сказывается то, что это работа, а не светский раут. В отличие от других, присланных Оливером, Айзек находится рядом, но его присутствие удивительно ненавязчиво. Пока Гектор занимался делами за своим столом, Айзек сидел тут же, в кресле, просматривая, видимо, отчеты.

Через некоторое время Гектор обнаруживает, что с Айзеком можно поговорить — он внимательный слушатель, искренне заинтересованный. Поначалу кажется, что это потому, что тема близкая им обоим — дисциплина, боевые навыки, способы тренировок, взаимодействие с противником, когда нужно взять его живым, Айзек охотно делится своим мнением, и оно даже перекликается со взглядами Гектора, но внимательность и заинтересованность сохраняются, даже если речь заходит о другом. Это подкупает. Гектор хорошо улавливает момент, когда начинает улыбаться Айзеку в ответ.

В какие-то дни Айзек не приходит — когда это необходимо, он работает в здании департамента полиции. Гектор улавливает в себе и это — он немного скучает.

Но это окупается.

Сон Гектора — чуткий, неровный, таким его делает старость, забирающая то, с чем не могут справиться импланты и стимуляторы. Он спит урывками, часто просыпаясь, только поэтому он не пропускает, когда Айзек возвращается. Айзек всегда возвращается — словно к себе домой, хотя это и не так. Гектор понимает, что это продолжается, пока над ним висит эта эфемерная опасность. Святая морская бездна, будто это можно воспринимать серьезно.

Однажды Гектор замечает Айзека, прежде чем тот выберет, какое место ему занять — в кресле или за дверью, и Гектор манит его к себе:

— Хватит издеваться над собой. Ложись.

Айзек послушно опускается рядом. Кровать Гектора достаточно большая, чтобы уместиться на ней вдвоем и не тревожить друг друга, но во сне Айзек себя не контролирует. Наутро Гектор обнаруживает его прижимающимся к нему самому, и когда Айзек просыпается, то выглядит смущенным.

В дальнейшем и до последнего дня он выполняет этот приказ безукоснительно.

— — —
Когда через четыре недели Оливер Дикинсон отзывает охрану, убеждаясь, что Гектору ничего не угрожает, квартира кажется пустой. Кровать кажется пустой.

— — —

Сон Гектора — чуткий, неровный, таким его делает старость, забирающая то, с чем не могут справиться импланты и стимуляторы. Он спит урывками, часто просыпаясь, только поэтому он, в очередной раз открыв глаза, понимает, что что-то не так. Снаружи спальни слышится шорох, и Гектор, вытаскивая из-под подушки пистолет, крадется к двери. Он насторожен, подобран, как будто только и ждал, когда можно будет выйти на охоту.

Кто-то был в его квартире. Кто-то посторонний. Наконец, за ним пришли.

Осторожно ступая, Гектор пробирается вдоль коридора. Без света обостряется слух, он все еще слышит шорохи, но на первого чужака он натыкается так — натыкается буквально, задевая его тело ногой. Склонившись над ним, Гектор проверяет пульс — шея чужака мокрая от собственной крови, ему перерезали горло; он мертв. Не тот поворот, которого можно было ждать. Гектор идет дальше, пока не доходит до гостиной. Тела — еще два — лежат так, что их видно из коридора. Когда Гектор заглядывает внутрь, выставляя перед собой пистолет, то почти сразу наводит его дуло на единственную застывшую фигуру.

И затем опускает оружие.

— Айзек, — в наступившей тишине голос Гектора звучит непривычно громко.

Это действительно он. Айзек стоит — ровно, его спина как всегда выпрямлена идеально, стоит, сжимая в руке нож. Уличного освещения, пробивающегося через окна, достаточно, чтобы заметить, что лицо его словно маска, без тени эмоций. Лицо прирожденного убийцы. Айзек будто не видит Гектора, но когда, наконец, замечает, спадает и маска: лицо его меняется, приобретая более мягкие черты, кажется даже, что он вот-вот улыбнется. Но уголки его губ дергаются — и ничего не происходит. Айзек застывает так, точно в нерешительности.

— Ты не оставил им и шанса, — оглядываясь вокруг, произносит Гектор. Возле Айзека лежало еще одно тело, значит, четверо, всего их было четверо.

Он подходит к Айзеку ближе — идет полукругом, как акула, кружащая вокруг жертвы. Или как человек, который не уверен, стоит ли подходить к дикому зверю.

— Ты выследил их?

— Нет.

Еще ближе, уже напрямую. Гектор догадывается.

— Ты приходил сюда каждую ночь.

— Да.

Без приказа, по своей воле, из собственного желания. Айзек понимал, что ничего не кончилось, и сделал все, чтобы это предотвратить. Ради него.

— Почему не ложился со мной?

— Иначе бы они не пришли.

Гектор подходит вплотную, одним движением разворачивая его к себе — плавным, как через толщу воды. Все-таки речь была об акуле. Он откладывает в сторону пистолет — на пианино, на котором Айзек так хорошо играет, и касается его щеки: вытирает случайные капли крови. Кожа Айзека мягкая, белая, хотя теперь быстро темнеет — краснеет — от накрывшего его смущения. Гектору нравится это сочетание, нравится, каким разным Айзек может быть, и как он, Гектор, легко это меняет. Айзек податливее пластилина, он убеждается в этом, когда сминает его губы поцелуем — и Айзек отвечает.

Больше ничего не связывает Гектору руки.

Он толкает его к столу. Нет необходимости уходить отсюда — он в своем доме и в своем праве, и было что-то в том, чтобы делать это прямо здесь, в окружении мертвецов. Расстегивая на Айзеке штаны, поцелуй он не разрывает — тот становится лишь более смазанным, но оттого чувствуется и более жадным. Гектор всегда был очень жадным. Отстраняется он только за тем, чтобы, спустившись ниже, поцеловать шею — Айзек открывает ее, и это можно воспринять как приглашение, поэтому следом Гектор кусает. Это срывает первый стон. Хочется слушать их и дальше. Айзек начинает тереться всем телом, толкаясь в руку, когда Гектор накрывает пах. Он слишком отзывчивый, это ударяет в голову как выдержанный виски.

Когда Гектор справляется со штанами и бельем, то ненадолго берет в руку его член, скользит по всей длине ладонью, размазывая пальцами смазку. Айзек задыхается, хотя он ведь его просто дразнит. Все начинается по-настоящему после того, как он говорит:

— Сядь, — и Айзек слушается.

Рывком дернув его за бедра, Гектор заставляет его лечь на стол. Под ним какие-то бумаги, канцелярия, это наверняка неудобно, но Айзек, кажется, не обращает на это внимание — он поглощен Гектором: приподняв голову, он следит за его руками, за пальцами, которые разминают вход. Как они погружаются внутрь, он уже не смотрит, откидываясь назад и мелко подрагивая. Гектор растягивает его как следует. Потом он входит — не дожидаясь, пока член войдет до конца, начинает двигаться, медленно, постепенно погружаясь полностью.  Одновременно он наклоняется ближе к Айзеку — стол достаточно низкий, чтобы это сделать, и Айзек обнимает его ногами, блуждает руками по телу, точно слепой, гладит или цепляется, когда Гектор толкается особенно сильно.

Айзек одуряющий. Каким-то образом он делает так, что Гектор чувствует, как тот в нем нуждается. Необходимость быть рядом кажется болезнью — и в ту ночь, и во все последующие.

Квинт Цессарий — учёный. Во время гонений на территории одного из государств, он лишился своего брата-близнеца, а потом и сам попал в плен, где его мучили. Сдирали с него куски плоти и скармливали их собакам. Квинту Цессарию помогло одно из божеств хаоса. Они заключили своего рода сделку — Квинт перешёл в мир этого божества, покровительствовавшего ему, а божество последующие годы пользовалось именем Квинта и его личиной. Оно могло бы пользоваться и без разрешения, но божество и правда благоволило Квинту. К несчастью, жизнь в мире божества быстро убивает, поэтому спустя несколько лет Квинт всё же скончался и божество впервые горевало о смерти человека. Следующая цитата — это божество, притворяющееся Квинтом и прекрасно, до мелочей воспроизводящее его характер. Квинт это высокий, припадающий на правую ногу человек, который так плотно закутан в одежду, что не видно и куска кожи. Неудивительно, ведь официальная версия гласит о том, что он носит одежды и маску для того, чтобы скрыть свою ужасающую внешность после освобождения из плена.

В мгновение благословенной тишины Квинту кажется, что эти вынужденные страдания в упряжке с непроходимо твердолобой гвардией, слепыми учёными и упёртыми ослами-инквизиторами могут пройти относительно безболезненно для него самого, но ощущение это развеивается, когда один из Танов решает показать свой боевой шрам.

Квинт смотрит на ожог в упор и делает над собой усилие, чтобы не рассмеяться в голос. Ожог. Ожог! Он мельком думает о том, что этим людям не мешало бы побывать в плену траборгов и посмотреть, что они делают с теми, кто слишком много говорит. Или с теми, кто слишком настойчиво суёт везде свой нос. Нет, ожог, вы только посмотрите на это.

Квинт знаком с голой правдой: всегда может быть хуже. Гораздо хуже — даже если тебе кажется, что ты уже лишился всего, что тебе принадлежало. Жизнь найдёт что отнять — она не раз и не два доказывала Квинту свою правоту и в конечном счёте он просто перестал с ней спорить. Это утверждение переросло нелепую гипотезу, перевоплотившись в аксиому.

Вежливые люди, как он слышал, не желают другим своей судьбы. Но Квинт, к несчастью, не из их числа.

Всё что слышно от него — весёлое фырчание, намёк на сдержанный смех. Злой и скрипучий, как говор старого болотного дуба.

— Как-то раз мой телохранитель произнёс то, что следовало бы включить в монографию: с местными нужно быть осторожнее чем с девкой в первую брачную ночь. — всё ещё весело произносит Квинт и приглушённое звучание его голоса мягким рокотом проносится по округе.

— Даже Семеро в этих краях не властны, а вы зачем-то уповаете на людское благоразумие и здравость мысли.

Он неопределённо хмыкает, поднимая взгляд к горам, надёжно скрытым туманом. Ему приходит в голову, что инквизиция снится горожанам в кошмарах, люди просыпаются и вопят, представляя как огонь съедает их плоть. Но в таких местах как Кромвельг огонь не имеет никакой силы. Огонь — жертва. Холод, туман и ветер — настоящие хозяева.

Турга — женщина-проводник, живущая на севере. Уже мёртвая женщина. В её теле живёт сущность настолько тёмная, голодная и страшная, что она в конце концов поглотит всё. Сущность позволяет Турге говорить мёртвыми губами, шевелить мёртвыми руками. Сущность держит на земле то, что от неё осталось. Но осталось всего ничего.

Турга удивляется. Она не умеет как прочие не подавать виду: брови её подскакивают вверх, а руки перестают счищать перья с кожи.
— Другая Тургой не назовётся. — отвечает она вполне вежливо и немного недоуменно, а после — осматривает все свои владения. Собаки ведут себя странно: одна из них ходит, принюхивается к рыжему, рычит. Турге видно — хочет укусить, но она и пальцем не шевелит, только наблюдает.

— Лица у вас хорошие, чистые. Улыбки как литое золото, да только местным так не улыбайтесь. У них рты завистливы и жестоки, а кулаки тяжелее любых камней. — Турга и сама не знает, с чего вдруг это кажется ей таким важным. Она снимается с места как корабль поднявший якорь и делает по два шага: в одну сторону, а потом ближе к гостям. Гости — теперь видно что они вовсе не шутят — держатся вместе и только чешуя третьего блестит. Тот держится особняком. Турга чует: не с ними он. Пришёл с другой целью.

Ей любопытно: с какой?

Она одаряет его своим вниманием, поворачивает за ним голову. Чувствует обман: как обманывали её в детстве ушлые торгаши в переулках. Но этот к торгашам не имеет отношения. Другое лицо, другой оскал, взгляд другой. Взгляд этот Турге не нравится: он как сквозь неё смотрит.

Турга молчит. Порывистый ветер хватает пыль из под неё ног, уносит грязь и собаки все как одна воздевают к небу головы. Они поднимают вой, перекликиваясь с громом, рокотом разносящимся выше в горах. Рокот приходит к деревне диким мурлыканьем: не то довольным, не то грозным и Турга переступает с ноги на ногу. Шаркает подошвой по камням.

Ей не нужно давать команд. Она цокает языком, а собаки расходятся, разрывая магический — порочный — круг. Рыжий зверь обдаёт близнецов долгим взглядом, а после падает к ногам хозяйки.

Все собаки сбиваются в кучу: укладываются вместе. Бесформенной грязной тушей они смотрятся издалека. Метаморф. Монстр.

Туша дышит тяжело: тела вздымаются и опадают, будто ветви старых деревьев в мёртвых ущельях. А Турга смотрит, не отрываясь. Женщина говорит — «отзовите псов» — и она отзывает. Она говорит — «пусть не нападают больше» — Турга качает головой. Она не разрывает договорённость голосом, но смотрит с нежностью на своих собак.

Собаки, хоть трижды они преданы, сами хозяева своих судеб. Они вольны идти куда захотят, охотиться на тех, на кого захотят. Пусть собаки решают сами: Турга не может дать им такой приказ.

Двое уходят, один остаётся. Турга вздыхает глубоко: горный ветер, холодный как зимняя стужа заполняет её лёгкие. Она поворачивается к нему, плотно смыкая серые губы. Она больше не кутается, не запахивается, не оправляет свою одежду: а ветер разматывает её как плохо сведённый узелок.

Турга чует — всё чует, даром другие думают что она слепа и глупа. Даром думают, что глуха она к их словам.

— Не слуге матери монстров спрашивать о таком. — молвит она наконец, подпуская рыжего человека ближе. Аромат разложения растекается по земле, будто пытаясь её отравить. Он въедается в землю, въедается в кожу, но Турга так привыкла к нему, что уже и не спорит. Пусть будет так — решает она, а собаки наблюдают за нею пристальнее чем за гостями.

Собаки смотрят на Тургу плотоядно, но она стойко выдерживает этот взгляд. Пусть считают её заложницей в собственном доме и собственном теле, пусть — она сама считает себя хозяйкой.

Душа её всё ещё во власти этих диких гор.

Турга подпускает и сама ближе подходит, опуская рыжему человеку на щёку ладонь: гладит холодными пальцами, а в глазах её — великое сожаление. Не о человеке она страдает и уже не о себе. Цепочка звенит, привлекая к себе внимание и Турга хотела бы заплакать, да не может. Ничего не может — от бессилия кровь стынет в жилах.

Она опускает ладонь и заходит в дом, оставляя дверь нараспашку открытой.

Заходи, будь как дома — значит то в здешних краях.